Семь дней в июне

Лизетт не была сентиментальной, но она любила принимать подарки от учеников – сладости, мягкие игрушки, букеты. Больше всего она любила благодарственные письма. Она была самым успешным тренером конкурсов в районе Галвестон-Бич. Это был подвиг, учитывая, что клиенты передавали информацию о ней буквально «из уст в уста». Никакого маркетинга. И уж точно никаких социальных сетей. Она ненавидела Instagram, а Facebook считала воплощением выпускного альбома из «Сумеречной зоны»[115]. Для Лизетт все эти удобства, которые должны были облегчить жизнь, на самом деле были просто техническим эквивалентом комаров, жужжащих в ушах. Она ненавидела комаров. И она ненавидела, когда ее беспокоили.

Кроме того, Лизетт не хотела, чтобы ее нашли. В Интернете не было места для людей с секретами.

Ее первой клиенткой стала дочь соседки, которую она увидела во дворе их общего двора, когда та репетировала для «Маленькой мисс Вечная красавица». Бодрая пятиклассница отрабатывала номер мажореток, но постоянно роняла палочку.

– Тебе нужна длинная палочка, дорогая, – крикнула она через облупившиеся железные ворота, разделявшие их лужайки. – Такая, под размах твоих крыльев!

Лизетт продолжала давать непрошеные советы по выступлениям – и когда Кайли завоевала на конкурсе все титулы, то поняла, что ее советы чего-то да стоят.

Сейчас она работала с Маккензи Фостер, танцующей чечетку, смертельно опасной демоницей. Лизетт подалась вперед в своем режиссерском кресле, вглядываясь в движения маленькой девочки. Лизетт по-настоящему училась танцам, она понимала, как важно «приковать взгляды публики». Когда она работала официанткой, один лишь ритм ее походки вносил хаос. Или, по крайней мере, вдохновлял пьяных, краснолицых белых мужчин кричать ей: «Холли Берри![116]» Лизетт совсем не была похожа на Холли. Белые люди просто видят красивое темнокожее лицо и заявляют, что оно похоже на первое красивое темнокожее лицо, которое приходит им на ум. Ее сравнивали с Тельмой из «Хороших времен»[117], Жасмин Гай из «Другого мира»[118] и черной девушкой из «Спасенных звонком»[119], которая сошла с ума. Ни на кого из них она не была похожа даже отдаленно.

«Еще один способ заставить чувствовать себя невидимкой», – подумала она. Лизетт знала, что единственный человек, на которого она похожа, – это она сама. И Кло Мерсье.

В целом прошлое ее не беспокоило. Ее вообще ничто не беспокоило. Она жила на облаке, одурманенная действием ксанакса, упрямо не поддаваясь тягостным эмоциям и мрачным дням. Когда появлялась депрессивная мысль, она от нее отмахивалась.

– Еще разок, милая моя Маккензи, – промурлыкала она, поправляя кимоно, чтобы оно красиво драпировалось вокруг ног. В свои пятьдесят пять лет, с глазами нежной лани и растрепанными волосами, спадающими до плеч, она выглядела так, словно управляла высококлассным борделем 1940-х годов, а не консультировала участниц детских конкурсов.

Когда Лизетт впервые услышала звонок своего Samsung Galaxy, то не обратила на него внимания. Телефон лежал на режиссерском стуле рядом с ее креслом, которое она подготовила для мамочек, помешанных на опеке детей и желающих наблюдать за репетициями. После того как телефон прозвонил раз шесть, Лизетт увидела, что на экране высветилось имя. Она вскрикнула и случайно раздавила банку диетической колы, которую держала в правой руке.

– Вот дерьмо, – сказала она, схватив телефон. – Стоп, стоп, стоп. Хорошо. Вот что, Маккензи. Продолжай тренироваться, куколка, а я спущусь на минутку. Мне нужно ответить на звонок.

– Хорошо… Мисс… Мисс Лизетт! – пропыхтела Маккензи, которая танцевала уже сорок минут подряд.

Лизетт спустилась вниз. Она посмотрелась в настенное зеркало, добавила еще немного помады CoverGirl Red Revenge на губы, изрезанные морщинками, и опустилась на белый кожаный диван.

– Привет, Женевьева, – проворковала она, призвав на помощь медовый тон и мягкий акцент.

– Привет, мам. Привет.

Голос дочери звучал неистово. И близко, как будто она кричала из соседней комнаты. Должно быть, это было срочно, если она вдруг позвонила ей в июне. Они разговаривали ровно четыре раза в год: два раза в апреле (в день рождения каждой из них), один раз в сентябре (в день рождения Одри) и на Рождество. Она не могла представить, что послужило поводом для звонка. Но ее дочь из всего могла устроить трагедию.

Лизетт почти не видела Женевьеву с тех пор, как та уехала из дома. Когда она вернулась из психиатрической клиники, куда ее отправила полиция (она никогда бы не согласилась, чтобы ее плоть и кровь предали суду, боже правый), Женевьева рассказала ей в долгом, слезливом полуночном разговоре, что врачи уверяют, будто бы ей нужно отстраниться. От матери. Для ее же блага.