Семь дней в июне

Ее пронзил холод. Лизетт знала, что ее осудят. Но понятия не имела, с чего начался этот допрос.

– Я не хочу об этом говорить, – жалобно проскулила она.

– Мне все равно.

Что ей терять? Дочь ее и так ненавидит. И если бы бог судил ее за преступления, ложь дочери, чтобы защитить ее, была бы наименьшим из ее грехов.

– Я постараюсь вспомнить, – вздохнула Лизетт. – Я звонила тебе всю неделю, а ты не отвечала. Представь, если бы Одри вот так сбежала?

– Она бы не сбежала, – безапелляционно заявила Женевьева.

Лизетт прочистила горло.

– Наконец в воскресенье утром у меня зазвонил телефон. Но это была не ты.

– Кто же?

– Тот мальчик.

– Шейн?

«Шейн». Лизетт закатила глаза к потолку при упоминании его имени, а потом поняла, что больше не слышит, как Маккензи отбивает чечетку наверху. Это неприемлемо. Она сняла фиолетовую туфлю на шпильке и бросила в потолок. Раздался грохот, а потом туфля приземлилась на журнальный столик, упала на поднос с розово-желтыми макаронами.

Лизетт обозревала эту картину в пастельных тонах, не вставая с дивана. Как обложка романа 90-х годов.

– Мам, ты меня слышишь? Тебе позвонил Шейн?

– Да! Сколько раз я должна это повторять? – Лизетт прижала подушку к груди. – Он был очень расстроен. Сказал, что ты в беде, и дал мне адрес. Я поехала туда так быстро, что получила штраф. Приехала, а ты… ты не дышала. Он плакал, говорил, что это все его вина. Так оно и было. Потому что там повсюду валялись наркотики. Таблетки, спиртное, просто разврат. И бритва! И у тебя были ужасные порезы! Я знала, что это все сделал он; ты была моей невинной маленькой девочкой.

– О, мама, – простонала Ева. – Господи, ты все неправильно поняла.

– Я вызвала скорую помощь, – гордо сообщила Лизетт. – А потом позвонила в полицию. А они позвонили китаезе, чей папа владел тем домом.

– Нельзя говорить «китаезе», – категорично заявила Ева. – Значит, это ты позвонила в полицию. Это была ты.

– Если бы я знала, что копы отправят тебя в психушку, я бы не стала этого делать. Но да, я позвонила в полицию! Этот мальчик тебя похитил. Ранил. У тебя была кровь. Любая мать поступила бы так же. Представь, если бы это была Одри. Кроме того, он знал, что виновен. Ты не представляешь… Он… он не отпускал тебя. Он держал твои руки в своих и просто не отпускал. А потом забрался в кровать и обнял тебя. Прямо передо мной. Такое неуважение. Представь, если бы это был твой ребенок? Он отказался двигаться. Когда приехали полицейские, им пришлось втроем оттаскивать его от тебя.

Лизетт не думала об этом уже много лет, но воспоминания о том дне до сих пор приводили ее в ярость. Как смеет этот мальчик, который явно был виноват, так расстраиваться? Она была матерью. Она должна быть расстроена. Мир Лизетт рушился, ее парень только что бросил ее, а тут этот мальчишка так втюрился в ее дочь, что его пришлось силой оттаскивать.

Женевьева была ребенком. Она не знала жизни. Почему ее так обожали, в то время как Лизетт никогда не любили? Это было неправильно. Это было несправедливо.

– Что случилось потом? – спросила Женевьева прерывающимся шепотом.

– Я заставила полицейских арестовать его и посадить в тюрьму. И счастливого пути пожелала. Думаю, он попал в колонию для несовершеннолетних. Мне сказали, что у него это в третий раз. Серийный преступник.

В трубке воцарилась тишина.

– Алло?

– Все эти годы… – Голос Женевьевы звучал как шелест тростника на ветру. – Все эти годы я думала, что он трус. Лжец. Я его ненавидела.

– Ну, кого же ненавидеть, если не его?

Ее дочь никак не отреагировала на этот вопрос. Ее молчание было таким глубоким и долгим, что на мгновение Лизетт подумала, что дочь повесила трубку.

– Ты никогда не замечала, как я резала руки? – спросила она нерешительно. – Ты должна была знать.

– Что? Ты была такой скрытной. Откуда мне было знать?

– Я знаю, когда Одри режет лист бумаги.

– Что ж. – Лизетт глубоко затянулась. – Займись своей жизнью, детка.

– Я порезала себя сама. Он этого не делал. И я принимала наркотики – твои наркотики, или получала их от твоих парней – всю свою жизнь. Я не была твоей невинной маленькой девочкой.

– Ты получала наркотики от моих парней? – Голос Лизетт стал холодным, резким. Она ненавидела, когда ей напоминали о ее неудавшихся любовных отношениях. И как тяжела была ее жизнь. И что она так и не смогла исправить то, что причинило боль ее дочери. Но Женевьева всегда казалась такой недосягаемой. Боль уводила ее туда, куда никто не мог последовать.

– Я заботилась о тебе всю свою жизнь, мама.

– Осторожнее выбирай слова.

– Я была в агонии. Мне нужна была помощь.

– Я знаю, что ты страдала, моя детка. Но что я могла сделать? Я молилась за тебя; я все еще молюсь за тебя. Но ты не можешь бороться с проклятием. Я говорила тебе, что нужно завести комнатные растения.

Многострадальный выдох Женевьевы разнесся по девяти штатам.