Семь дней в июне

– Ты встречаешься с мужчиной по имени Клей? И похожа ли я на него?

– У тебя такой громкий голос, Женевьева. Я дремала! Мне снился сладчайший сон о Клее. И он мне не любовник.

– Кто же он?

– Профессиональный пасхальный кролик, живет на соседней улице. – Вот так, и никаких объяснений.

– Отлично. Жаль тебя беспокоить, но ты мне нужна.

– Дважды за одну неделю? Я польщена. Ты во мне никогда не нуждалась.

Лизетт никогда этого не поймет. Ева нуждалась в ней всегда. Просто никак не могла до нее достучаться.

– Мама, у тебя был старый альбом. Очень старый. Тот, в котором черно-белые фотографии вставляются в уголки? Мне нужно увидеть фотографии бабушки и прабабушки. Мне все равно, насколько они выцветшие. – Лизетт всего дважды позволила ей посмотреть альбом. – Просто… ты можешь отправить по электронной почте все, что у тебя есть? Например, прямо сейчас?

Лизетт ничего не ответила. Еве стало интересно, что мать делает в этот момент. Как выглядит ее дом. Что на ней надето.

– Ты всегда любила слушать истории о Кло и компании.

– Мне нравилось слушать, как ты рассказываешь истории. У тебя это хорошо получается.

– Ну, и откуда, по-твоему, это у тебя взялось? – Ева поняла, что мама улыбалась. – Не ты одна такая одаренная.

– Поверь, я знаю.

– ДНК – это не шутка, вот что я тебе скажу. – Лизетт зевнула. – Я напишу тебе прямо сейчас. Скажи спасибо.

– Спасибо, мама.

– Всегда пожалуйста, белль.

Через несколько минут в почтовом ящике Евы появилось пять отсканированных изображений. Она быстро открыла их и на мгновение перестала дышать. Увиденное ее потрясло.

На первой фотографии была ее прабабушка Дельфина. Должно быть, это была Дельфина, потому что на вид ей было около двадцати лет, в углу фотографии было написано 1922, и кожа у нее была достаточно смуглая, чтобы сойти за итальянку. Она сидела на капоте древнего «форда», ее губы, накрашенные и припухшие, и шляпка-клош, как у певицы, кричали о богатстве. Но машина и модный наряд отошли на второй план, когда Ева обратила внимание на ее изящные руки, скрещенные на коленях.

Ее нежные руки и кольцо с камеей.

На второй фотографии была бабушка Кло. Ясноглазая красавица с прической 1940-х годов и мудрым выражением лица. И кольцо с камеей на ее пальце.

На третьей фотографии была сама Мари-Тереза Лизетт Мерсье. Это был снимок с конкурса – вероятно, конца семидесятых, судя по прическе в стиле сестер Слэдж[144]. На ее маме была накидка победительницы, ослепительная улыбка и кольцо с камеей.

Кольцо Евы не было подарком ухажера ее маме. Оно передавалось из поколения в поколение, пропитанное любовью, яростью и страстью этих женщин. Ее женщин. Ее народа. И их истории, как и кольцо, теперь принадлежали ей.

И наконец она знала, о чем писать.

Глава 26. Семь дней в июне

Премия Littie Awards была, одним словом, потрясающей. Это был великолепный шанс для мира чернокожих писателей отпраздновать достижения. А поскольку все, по праву рождения принадлежавшие к африканской диаспоре, склонны превращать любые торжества в свою честь в форму искусства, чествование было пышным.

Кроме того, мероприятие впервые было открыто для публики и транслировалось в прямом эфире на сайте BET.com. Среди спонсоров были гиганты Target, Croc, Essence, Nike и Carol’s Daughter. Захватывающий момент с точки зрения карьеры, бесспорно, однако Ева дрейфовала в море противоречивых чувств. Казалось, всех чувств сразу. После того как она писала (и рыдала, писала и рыдала), не останавливаясь несколько часов подряд, она была будто в бреду. Голова кружилась от боли. От лекарств. Ева гордилась тем, что написала. Отчаянно хотела вафель. Тело зудело от утягивающего белья. Ну и не стоит забывать о сердце.

У Евы болело сердце. Она писала, преодолевая боль, потому что была настоящим профессионалом. Но беспомощная, жгучая боль в ее сердце была слишком сильна. Игнорировать ее было бесполезно. Ева отказывалась позволить ей взять верх.

Потому что даже больше, чем печаль, была ее решимость. Она пришла на церемонию Litties не только как номинированный автор, но и как женщина с важной миссией. С каждым написанным словом ее цель становилась яснее, чем когда-либо. Ева Мерси была сосредоточена на будущем, на своем следующем шаге, и никто (ни Шейн, ни даже она сама) не мог ее поколебать.

Эта новая Ева, свободная Ева, устала от того, что жизнь ее потрепала. Как долго она жила, будучи слишком напуганной, чтобы показать свою настоящую сущность? В том, чтобы показать хаос жизни и то, как ее удержать, была сила Евы. Последние дни дали ей свободу. И нравилось ей это или нет, но Шейн был во многом к этому причастен.

С ним она чувствовала себя свободно.

«Черт бы его побрал», – подумала она про себя, зажмурив глаза, желая изгнать его смехотворно прекрасное лицо из памяти.