Семь лет в «Крестах»: Тюрьма глазами психиатра

Например, есть человек, который планомерно и принципиально нарушает внутренние правила. И ни уговоры, ни разъяснения, ни угрозы его не переубеждают. Он все равно продолжает гнуть свою линию. Тогда существует простой способ – спровоцировать человека на агрессию. Не обязательно, чтобы пассажир кидался на кого-то с кулаками, достаточно и вербальной агрессии. Проще всего – личные оскорбления. И вот уже имеется формальный повод для того, чтобы вызвать меня. А мне остается только поставить диагноз «острая реакция на стресс, выраженная агрессия». И забрать такого к себе.

Вся штука в том, что я мог игнорировать проверяющие органы, ссылаясь на врачебную тайну. Мог не допускать никого к пациенту, указывая на его нестабильное состояние. И тому подобное. Оказавшись на отделении, такой арестант не вызывал у меня ни гнева, ни злорадства. Я всегда руководствовался все тем же простым правилом: «На отделении должно быть спокойно». Пожелания администрации мне всегда были глубоко безразличны. Если пассажир оказывался адекватным и с ним можно было говорить, по сути, наше взаимодействие ограничивалось разговорами. В конце концов, это были его игры с администрацией, а не со мной. У меня было единственное требование – чтобы он сидел на отделении тихо и не отсвечивал. Спустя неделю-две я его под тем или иным предлогом отдавал обратно операм, и они продолжали свои игры.

Если же человек попадался не очень разумный, несговорчивый, его приходилось лечить. Или в рамках формального диагноза, или же немножко преувеличивая ту симптоматику, которая у него действительно обнаруживалась. Чаще всего лечение состояло в проведении курса терапии классическими нейролептиками внутримышечно. Хватало трех-пяти дней терапии. Реже требовалось семь и более. Чтобы человек «одумался», «задумался», «осознал» и пересмотрел свое поведение.

Откровенных провокаций, то есть ситуаций, целенаправленно срежиссированных конкретно для меня, было не так много. Все же обычно это была череда событий, отношений, случайных и не очень факторов, приводившая к такому исходу.

Помимо условно «социальных» причин, по которым кто-то хотел находиться на отделении, а кто-то стремился его покинуть, были и чисто бытовые. Если у человека есть родственники и некоторая поддержка с воли, то у меня на отделении ему будет очень тоскливо. Если же у человека ни кола ни двора, то ему, наоборот, виделись некоторые преимущества. Сначала о плюсах. Во-первых, как ни крути, но мы больничное отделение. А это означает более качественное и разнообразное питание. Во-вторых, нередко я одевал людей, выдавая им одежду из той, что мне великодушно оставляли другие пациенты или что приходила в виде гуманитарной помощи с воли. В-третьих, режимные требования на отделении мягче, нежели на общем корпусе.

Из отрицательных моментов пребывания на отделении прежде всего вспоминаются ограничения на предметы, которые можно иметь в камере. Мы запрещали буквально все, начиная от одноразовых бритвенных станков и заканчивая сменным комплектом одежды, аргументируя это тем, что «на вторых штанах человек может повеситься». У нас в камерах (палатах) не было розеток, столов и скамеек – с той же формулировкой: «потенциально опасные предметы».

Формальные (и в то же время негласные) правила на отделении были едины для всех. Режимные требования соблюдали все. Без исключений. В случае нарушения следовало «медикаментозное» наказание. При возникновении конфликта наказание ожидало всех участников. Я не вникал, кто прав, а кто виноват, – выслушивал все стороны, но наказывал даже непричастных. К примеру, в камере четыре человека, двое из которых подрались и нанесли друг другу телесные повреждения в виде ссадин и гематом. В таком случае «лечение», а именно инъекционные нейролептики, получала вся камера, вне зависимости от роли в этом конфликте. Даже если человек лежал на шконке, отвернувшись к стенке. Он мог вовремя «постучать в тормоза», но не сделал этого.

Все эти моменты не нужны здоровому человеку. На это и был расчет. Нормальные люди стремились покинуть отделение как можно быстрее. Я же им в этом не мешал или же помогал по мере возможностей.

Психиатрическое отделение обладало некоторым ореолом таинственности и жестокости, имело репутацию фабрики по превращению людей в овощи. Слухи о нашей карательной функции ходили всегда, а мы поддерживали этот наш образ и кичились им. Нередко мы подхватывали рассказы про нас, добавляли к ним деталей, гиперболизировали и превращали почти в реальность. Для человека, не имеющего отношения к «системе», для нормального человека, такие штуки – верх цинизма и издевательств. Нам же, и мне в частности, это было просто смешно и забавно.