Семь столпов мудрости

Недовольный кесарь вытащил из кармана сухую горбушку хлеба и спросил, разве это завтрак для турецкого офицера? Мои небесные близнецы, разыскивая продовольствие в Гувейре, купили, нашли или украли паек турецкого солдата, и мы разделили его на четверых. Я сказал — нет, это не завтрак, это и обед, и ужин, а может быть, и завтрашний рацион. Я, офицер штаба британской армии, снабжаемой не хуже турецкой, съел свою долю, приправленную вкусом победы. Не хлеб, а поражение застряло у него в горле, и я просил не винить меня за исход битвы, навязанной как его чести, так и моей.

Теснины вади Итм разрослись в сложную путаницу, по мере того, как мы проникали глубже. За Кетирой мы находили один турецкий пост за другим, все пустые. Людей из них стянули в Хадру, на позицию в траншеях (в устье Итма), которая так хорошо закрывала Акабу от высадки с моря. К несчастью для себя, враг не мог вообразить себе атаки изнутри, и после всех их великих трудов ни одна траншея и ни один пост не был обращен в эту сторону. Наша атака отсюда, с нового направления, ввергла их в панику.

Днем мы связались с их главной позицией и услышали от местных арабов, что подкрепляющие посты вокруг Акабы были отозваны внутрь или уменьшены, так что всего триста человек отделяло нас от моря. Мы спешились и собрали совет, услышав, что враг крепко засел в траншеях, защищенных от бомб, у нового артезианского колодца. Ходили слухи, что у них было мало пищи.

Не больше было и у нас. Это был мертвый узел. Наш совет колебался то в одну сторону, то в другую. Мы пререкались, выбирая осторожный или дерзкий путь. Все были на пределе терпения, и тела наши не находили себе места, в узкой горловине, гранитные вершины которой отражали солнце мириадами сверкающих точек света, и в глубины извилистого русла не проникал ветер, чтобы оживить тягучий воздух, напоенный жаром.

Наша численность разбухла вдвое. Так плотно люди столпились в узком месте, что мы прерывали наш совет дважды или трижды, отчасти — потому что нечего им было слушать нашу перебранку, отчасти — потому что в этом душном заточении запахи наших немытых тел раздражали нас. Тяжелые удары пульса, как часы, тикали у нас в голове.

Мы послали туркам ультиматум, сначала с белым флагом, потом с турецкими пленными, но те стреляли в обоих случаях. Это воспламенило наших бедуинов, и пока мы еще осторожничали, внезапно волна их высыпала на скалы и послала град пуль во врага. Насир выбежал босиком, чтобы остановить их, но, сделав десять шагов по раскаленной земле, хрипло закричал, чтобы ему дали сандалии; тем временем я скорчился в моей микроскопической тени, слишком устав от них от всех (а все они были моими последователями), чтобы волноваться, кто будет сдерживать их лихорадочные порывы.

Однако Насир легко одержал верх. Заводилами были Фаррадж и Дауд. В качестве исправительных мер их посадили на раскаленные камни, пока не запросят пощады. Дауд сдался немедленно; но Фаррадж, который, несмотря на свой нежный вид, был словно свит из бечевки и большей частью главенствовал в этой паре, смеялся на первом камне, угрюмо сел на второй и неохотно уступил, только получив приказ сесть на третий.

Его упрямство следовало строго покарать; но единственным наказанием, к которому мы были способны в этой бродячей жизни, было физическое, которое эта пара испытывала на себе так часто и так безуспешно, что мне уже хватило этого по горло. Когда их приговаривали к жестоким мерам, поверхностная боль, казалось, только подталкивала их к еще более дерзким поступкам, чем те, за которые они несли наказание. Единственными их грехами были озорная веселость, беспечность несдержанной юности и смех даже тогда, когда нам было не до смеха; и за такие шалости беспощадно причинять им боль, будто преступникам, пока они не потеряют самообладание, и животное бедствие тела не лишит их человеческого достоинства, казалось мне низостью, почти святотатством по отношению к этим солнечным созданиям, на которых не пала еще тень нашего мира — самым отважным и достойным зависти больше всех, кого я знал.

Мы в третий раз попытались связаться с турками, при помощи маленького солдата, который сказал, что знает, как это сделать. Он разделся и перешел долину, чуть ли не в одних ботинках. Через час он гордо принес нам очень вежливый ответ, который гласил, что через два дня, если помощь из Маана не придет, они сдадутся.

Такой каприз (мы же не могли держать наших людей в подвешенном состоянии) мог означать резню всех турок. Я не горел желанием выступать в их защиту, но лучше было бы их не убивать, хотя бы для того, чтобы избавить нас от подобного зрелища. Кроме того, мы могли понести потери. Ночные операции при полной луне были заметны почти как при свете дня. Это не была неизбежная битва, как при Аба эль Лиссан.