Семейное дело

Она криво хмыкнула на опрометчиво оставленный на банкетке клатч.

Орловский знал, что Вале его не в чем упрекнуть! Но о себе он так же знал: кто хочет смерти близкому – тот убийца. Он ненавидел их за собственную трусость; за Олю им убитую; за прожитую под диктовку собственную жизнь! И падчерица, в общем-то права – он отрабатывал лишь право пользоваться тем, что ему досталось кровью близких.

Орловский не боялся собственной смерти. Он боялся за Нину. Иногда, глядя на безмятежно спавшую рядом молодую женщину, он хотел бросить всё и уехать с ней! Куда-нибудь! Но знал – в его возрасте жизнь не меняют, её готовятся доживать! Да и Нина не побежит! Слишком много сил она отдала, чтобы, наконец, зацепиться за мечту.

Орловский пробовал хвататься за работу. Но дело для него давно стало рутиной, а он сам – свадебным генералом. В текстах его было мастерство, но не было творчества. Он знал, где намекнуть, а где сказать прямо, где поставить смысловое ударение, а где значительно промолчать; он знал, как написать, чтобы предложение заиграло, но во всём этом уже не было импровизации, без которой даже корявое слово к месту. Из его текстов ушла душа, осталось ремесло, и это не доставляло удовольствия.

Он старался скрыть внутренний холод, который растекался в душе. И теперь с тоской понимал, что снова живёт не так, как хочет, и этого не исправить.

После приезда Веры дверца к его сердцу для Нины вежливо захлопнулась. Она верила, стоит Володе лишь намекнуть, что его мучает, и она поможет ему. Он был нужен ей со всеми его болячками. Но Орловский больше не приглашал её в свои соучастницы.

В субботу вечером они собирались за город. Нина открыла двери своим ключом. В квартире негромко играла музыка из приёмника на кухне. Из прихожей в дверной проём виднелись скрещенные в носках ноги Володи. Он дремал на постели. У порога дорожная сумка. Нина разулась и на цыпочках, стараясь не шуршать джинсами, подошла к двери.

Сумерки скрадывали линии. Володя так разоспался, что открыл рот. Нина улыбнулась, прислонилась к косяку и поджала к подбородку руки. Залётная муха села Володе на нос. Нина чуть не прыснула от смеха. Муха чёрной точкой скатилась по ложбинке верхней губы, и когда переползла на белый край нижнего резца, Нина все еще смотрела на заострившееся родное лицо. Лишь коснувшись холодного лба, когда голова на маленькой бордовой подушке безжизненно повернулась набок, а муха испуганно вылетела изо рта, Нина вскрикнула и больно ударилась спиной о ручку двери – медную голову льва. Со стеллажей на неё посыпались журналы, а она, застыв, смотрела на мёртвое тело с повернутой набок головой.

Потом она звонила в квартиру Лапшиной. На работе, как ужасную новость ей сообщили о его смерти: «Сердечная недостаточность»! Всё это время она существовала в зыбком пространстве, через которое стучало: «Конец! Конец! Конец»! И знала: врачи ошиблись – Володя умер не от болезни, а потому что ему не для кого жить.

Уже потом она вспомнила о Вере, о том, что чужие будут ходить, рассчитывать, равнодушно оценивать там, где они были счастливы с Володей.

Когда Владимира Дмитриевича похоронили, Нина вспомнила, что забыла сказать ему самое главное – она беременна.

20

Я присел на корточки рядом с незнакомцем и обработал его разбитый нос и губы йодом и тампоном из бинта. Из ссадины возле его уха сочилась кровь. Я обработал и ссадину. Незнакомец поморщился и замычал от боли.

– Не дергайся, – проговорил я. Подложил ему под голову маленькую подушку, чтобы он меня видел, а сам уселся на стул напротив.

– Ты кто и зачем пришёл? – спросил я.

Налетчик посмотрел на меня мутным взором. Очевидно, он был, как говорят у боксёров, в нокауте. Я переспросил. Мужчина молчал.

– Будешь молчать – вызову милицию, – сказал я. – Достаточно того, что ты забрался в чужую квартиру.

– Спрашивай, – пошевелил он разбитыми губами и прикрыл веки.

– Какое отношение Завьялова и ты имеете к наследству отца?

Незнакомец открыл глаза и покосился на меня.

– Никакого! – ответил он.

Тогда я сходил за кулинарной книгой, раскрыл и прочитал незнакомцу дарственную надпись на развороте обложки. Он снова сомкнул веки. Крылья его прямого носа расширились.

– Ты за этим приходил? – спросил я.

Со стороны мы, наверное, являли странное зрелище: два избитых человека ночью выясняют отношения в раскуроченной комнате. Это было бы занятно, если не думать, что один из двоих – убийца. Я испытывал к этому типу двоякое чувство: опаску вперемежку с любопытством. Если бы у него была тупая физиономия громилы, а не породистое лицо с осмысленным взглядом, я бы вызвал милицию. Но теперь мне захотелось узнать, чего они от меня хотели – он и Завьялова?