Семейное дело

Дома он словно с разбега нырял в едкий запах лекарств и в могильную тишину комнат. А рассказывая жене новости, под её цепким взглядом, который один только и жил в этом живом труппе, он усмирял радость и, «наговорившись», шёл в кабинет работать.

В начале весны Вале стало лучше. Но её «лучше» означало лишь продолжение страданий для всех. Орловский собирался в двухдневную командировку. Валя не терпела чужих в доме и в отсутствие мужа доверяла лишь соседке. Самоотверженность Орловского напоминала работу вышколенной медсестры, для которой больные едины. Он выносил судно, кормил жену, выполнял множество мелких и необходимых дел. Вот и перед дорогой он вынес и накормил, и натягивал пальто. Тут Валя прошептала непослушным языком: «Ты ненавидел нас всегда»!

Владимир Дмитриевич взглянул на жену, грузную, на подушках под пледом. Глаза её слезились. Орловский коснулся губами влажного лба больной, как касаются лба капризного ребёнка, и вышел.

Дорогой он думал о супруге и её словах. Он думал, что её слова выразили всю их жизнь вместе. Он думал, что все мы умрём и, помня об этом, надеемся не причинить страданий близким, в глубине себя о них не думая, одинокие перед смертью. Из души его уходил человек, составлявший его жизнь, и восполнить пустоту, как бы жизнь с этим человеком не складывалась, уже не хватит времени и душевного материала. Когда-то он оступился и мог винить в этом только себя. Но и это теперь не имело значения.

Вернувшись из командировки, Орловский сменил Лапшину.

Ближе к полуночи того же дня он проснулся от смутной тревоги и уже знал, что произошло. Торопливо нащупал в темноте тапки и поспешил в спальню.

У изголовья горел ночник. Валя, не мигая, уставилась на стену напротив. Колени подогнулись, и Владимир Дмитриевич присел на угол двуспальной кровати. Но это был ещё не конец. Валя захрипела. Орловский подошёл со стороны лампы. Обе половины лица супруги омертвели. Одни лишь мутные глаза, не видя, смотрели в никуда.

Её еще можно было вытащить: вызвать скорую, поднять на ноги нужных людей.

Орловский включил верхний свет, сел в ногах жены и потёр прикрытые веки. Он ясно, словно это случилось вчера, увидел больничный покой, где умирала Оля, пересел и задремал в кресле. А когда к утру последний звук, что-то среднее между стоном и хрипом, замер, Орловский выключил свет, вышел из спальни, оделся и спустился на улицу.

Тихо падал снег и тут же таял на мокром асфальте. Орловский подставил лицо влаге. Шляпа сползла на затылок, и он зажмурился, чувствуя прохладное прикосновение капель на коже. Впервые в жизни он был свободен.

Он сел в свою «Волгу», стоявшую у подъезда, и вырулил из переулка на пустынную набережную, залитую ярким электрическим светом.

На звонок в двери – он как-то подвозил и запомнил – отозвался заспанный голос. Спрашивая Нину, объясняя, кто он, Владимир Дмитриевич уже понимал нелепость своего поступка. Квартира оказалась коммунальной. Уйти же теперь было еще глупее.

Потом Нина, заспанная, с мятым следом от подушки на щеке, слушала на кухне (в комнате спала дочь) сбивчивый рассказ редактора о жене, о его сыне где-то далеко. Она смотрела на слипшийся от влаги на его лбу чуб, на бледное лицо с лиловой небритостью на щеках и подбородке и не могла взять в толк, зачем он ей всё это рассказывает?

Только когда она, наконец, окончательно проснулась и поняла, у неё вырвалось:

– Так она сейчас там? – что подразумевало: «Одна»?

Орловский поднял глаза на полуоткрытый от удивления рот женщины, на её взметнувшиеся в изумлении брови и понял – к череде ошибок прибавилась еще одна. Покой, наполнивший его после смерти жены, сменила привычная усталость.

– Нет, не уходите! – схватила Нина его за руку. – Я не всё знаю, но мне кажется, я понимаю вас!

Неправда! Если бы она даже захотела, то не смогла понять его. Слишком многое их разъединяло. Но она почувствовала – перед ней человек, так долго несший своё бремя, а теперь, наконец, освободившийся, что он уже не способен выпрямиться.

– Мне кажется, вы не всё рассказали, – проговорила Нина. – Нет, нет, я не хочу, если вам тяжело. Я говорю не то. Я хочу, чтобы вы остались!

– Надо идти, Нина! – прошептал он, бережно взял её руки и прижал к колючей щеке. – Я знаю, говорить так нельзя. Но сегодня я счастлив. Понимаешь?

– Да. Но не говори так.

Его заострившееся лицо, казалось, светилось изнутри, и она не решилась освободить ладонь. Её путанные мысли и неясные ощущения вдруг слились в один вопрос: «Как же он жил»? – и Нина в страхе отшатнулась от этой бездны.

Владимир Дмитриевич вернулся домой в начале восьмого. Он отпер замок, когда за спиной услышал дребезжащий голос Лапшиной:

– Владимир Дмитриевич, вы уехали. А, наверное, надо было вызвать врача?

Из двери напротив, как из норки, предано выглядывало, словно мордочка мыши, лицо и голова соседки с жидким хвостиком на затылке.