Семейное дело

— Странный он все-таки человек, — задумчиво сказал Заостровцев. — Иногда я любуюсь им, иногда мне хочется кричать на него, иногда просто ненавижу… Вы хотите сказать, что это не его странность, а моя? — повернулся он к Нечаеву.

— Нет, — улыбнулся Нечаев. — Я хочу сказать, что у нас с вами никогда не было домашнего разговора.

Его удивило, что Заостровцев разговорился. Казалось бы, на такой жаре даже мысли тяжелеют и ворочаются медленнее, — а вот поди ж ты! — Заостровцев, молчальник Заостровцев вдруг начал говорить!

Да, Силин не перестает его изумлять. Никогда не знаешь, что он скажет или сделает в следующую минуту. Резкость? Заостровцев усмехнулся. Один начальник цеха (неважно, кто именно) просто не может разговаривать с директором и по всем вопросам идет к нему, главному инженеру. «Не могу к директору, — как-то признался он. — Силин обращается на вы, а хамит на ты». Да, честно признаться, он, Заостровцев, тоже не раз сдерживался, чтобы не ответить на эту силинскую манеру.

Вдруг Нечаев расхохотался.

— Слушайте, Виталий Евгеньевич, что с вами, дорогой мой? Как уехали за две тысячи километров — сразу начали бранить начальство? Вот что такое азиатская жарища!

— Нет, — сказал Заостровцев, приподнимаясь на локте — Я давно хотел поговорить с вами, Андрей Георгиевич. Я не знаю, куда идет Силин.

Это было уже серьезно. Нечаев закурил и придвинул стул к кровати Заостровцева.

— Вас не было этой весной… Вы можете и не знать…

— Я знаю, — тихо сказал Нечаев. — Как заводу удалось выполнить квартальный план?

Заостровцев кивнул. Теперь было сказано все или почти все. Но Нечаев не спешил. Что известно об этом Заостровцеву? Или он тоже соучастник той приписки и вот только теперь решил признаться?

Нет, чепуха, конечно! Это жара виновата, что я подумал так. Просто в жизни наступает такой момент, когда даже самые молчаливые не выдерживают.

И Нечаев, уже ни в чем не сомневаясь, рассказал Заостровцеву о ночном визите главного бухгалтера и о своем разговоре с Силиным несколько дней назад.

— Но почему?.. — сморщившись, спросил Заостровцев.

— Что «почему»? — спросил Нечаев.

— Почему он это сделал?

— По-моему, Виталий Евгеньевич, философская основа любого обмана нехитра, — сказал Нечаев.

— Личные выгоды?

Нечаев кивнул. Это было ему ясно в Силине, человеке, привыкшем к постоянному успеху и пуще всего на свете боящемся, что успех уйдет.

— Но ведь свой успех он зарабатывал трудом, — задумчиво сказал Заостровцев. — Я-то ведь знаю, сколько он работал… А это исключает элемент везенья. Значит, он просто не смог справиться с объективными обстоятельствами?

— Да. И испугался, и начал метаться, — подхватил Нечаев. — И пришел к такой… к такому поступку.

— Его снимут? — тоскливо спросил Заостровцев.

— Не знаю.

— Мне его жаль, — сказал Заостровцев. — А вам?

Нечаев встал и пошел к крану, пустил воду на полную струю и сунул под нее голову.

— Мне жаль, что он так поступил, — сказал Нечаев. — Из всех земных грехов для меня самый тяжкий — ложь.

Еще перед отъездом сюда, в Среднюю Азию, Заостровцев обещал Силину звонить каждый день и ранним утром спустился в небольшой вестибюль, где стоял единственный на всю гостиницу телефон. Разговор был заказан накануне, и Заостровцев сел за низенький столик, на котором были разложены газеты. Нечаев же вышел покурить в палисадник, где росли акации: там, в тени, было не так жарко.

Приемка будет сегодня вечером, потом, естественно, небольшой банкет, речи, тосты, — неужели кто-нибудь отважится пить водку или коньяк на такой жаре? Заостровцев — тот еле двигается, и у него лицо великомученика. А Свиридов молодец, держится так, будто для него эта раскаленная духовка — самое привычное дело.

Вчера Свиридов долго разговаривал с ним и Заостровцевым о заводских делах, и Нечаев опасался, что главный инженер все-таки скажет о приписке, но Заостровцев ничего не сказал, однако после спросил Нечаева: «Почему вы промолчали о том?» — «Я хочу, чтобы об этом сказал сам Силин», — «Вы полагаете, что он…» — Заостровцев не договорил и с сомнением покачал головой. «Так должно быть», — сказал Нечаев. Заостровцев грустно улыбнулся, с трудом растягивая пересохшие, потрескавшиеся от жары губы: «А не поздновато ли воспитывать Владимира Владимировича?» Нечаев не ответил. Он сидел и думал, что если Силин не признается сам — значит, для него, для Нечаева, он человек конченый.

Он заметил, как по дорожке к нему идет молодой мужчина в легкой рубашке и линялых джинсах. Его Нечаев видел еще вечером на станции и на какую-то секунду подумал — знакомое лицо, но эта мысль была ненужной, она мелькнула и ушла. Он даже не стал припоминать, где же видел этого парня.

— Не помешаю? — спросил тот, садясь рядом на скамейку. — У вас наших закурить не найдется?

Нечаев не понял — каких «наших»? — и протянул парню пачку папирос. Тот вытащил одну и закурил.

— Наши, — сказал он. — Первой табачной. Точно?