Семейное дело

Только один раз они съездили не на Юг, а на Север, в Новгородчину, в ту деревню, откуда Ерохин был родом. Никого из родни там уже не оказалось; старухи еще помнили — да, были такие, Ерохины. Они провели ночь у одной такой старухи, а ранним утром уехали в Ленинград. Ни Ерохин, ни Ольга еще никогда не бывали в Ленинграде.

Все гостиницы, конечно, были забиты до отказа, но им повезло: на скамейке в Летнем саду разговорились с какой-то бабусей и та пустила их к себе на неделю за десятку. Она же и объяснила, что надо поглядеть в Ленинграде. К вечеру Ольга уже валилась с ног от усталости и, добравшись до дому, сбрасывала туфли и поднималась на четвертый этаж босиком.

Потом они укатили в Таллин, оттуда — в Ригу и не заметили, что отпуск подошел к концу. А на следующий год снова махнули к Черному морю, благо путевками строителей обеспечивали досыта.

Вот так — уехали на год-полтора, а провели в Средней Азии пять. На шестой год Ерохин предложил Ольге двинуть на Абакан — Тайшет. Конечно, стройка комсомольская, да вот, говорят, молодежь надо учить, и его вызвали к начальству…

«Уже согласился? — ехидно спросила Ольга. — Или решил снова со мной посоветоваться?»

«Согласился, — виновато кивнул Ерохин. — Понимаешь, там, говорят, здорово! Горы, тайга, совсем другое дело… И этой жарищи нет».

«И медведи в гости ходят, — вздохнула Ольга. — Когда собираться-то, горе ты мое?»

Она слукавила, конечно. Да если б не он, не Ерохин, разве она увидела бы Ленинград, ходила бы по шумному, пахнущему чесноком самаркандскому базару, пила бы чал — верблюжье молоко, поражалась бы узеньким улочкам Таллина и старой Риги, испытала бы радость полета на крутой, соленой волне? А теперь вот — Саяны, тайга, и ей неважно, как они там устроятся, как будут жить — это не главное.

Самое смешное — действительно в один из первых же дней в гости пришел медведь, сунулся в палатку и ткнулся носом в чьи-то ноги. Ольга проснулась от дикого крика. Мужчины схватились за ружья, а медведь, сам перепуганный до полусмерти, уже удрал. Потом, зимой, было не до смеха. Медведи не залегали в берлоги, ходили злые, и был случай — раскатали по бревнышку лабаз с продуктами.

Ольга была благодарна Ерохину за то, что он привез ее сюда. Пожалуй, ни разу до этого она не ощущала с такой силой не только свою нужность ему, а нужность вообще всем. Ей не хотелось больше работать учетчицей, как там, на каналах в Средней Азии. СМП — строительно-монтажному поезду — требовались крановщики, и она пошла на курсы, благо кое-что умела уже по этой части. Доучиться не пришлось самую малость: народу не хватало, она пошла с Ерохиным в первый таежный десант. Где-то между Саранчетом и Хайрюзовкой ребята рубили просеки под будущую дорогу, а она ведала котлопунктом — иначе говоря, была поварихой, и не так-то это оказалось просто — готовить на всю бригаду.

Однажды на Бирюсе опрокинуло плот с продуктами, хорошо еще, никто из ребят не утонул. Ерохин организовал рыбалку. И вот на завтрак, обед и ужин были хариусы, одни только хариусы, вареные, жареные и соленые хариусы. Все уже выли от этих хариусов и мечтали хотя бы о каше или картошке. Вдруг Ерохин исчез. Он вернулся через три дня с пудовым мешком картошки на спине и с сумкой, набитой «Беломорканалом» и «Примой».

Уже потом, осенью, когда дорога до Саранчета была проложена и начали делать насыпь под железную дорогу, в поселок приехал корреспондент «Гудка» Бобров и с ходу пытался поговорить с Ерохиным. Но тот заупрямился: чего обо мне писать? Работаю — и все, и ничего выдающегося, так что давай, товарищ корреспондент, переключайся на кого-нибудь другого. Бобров оказался настырным парнем. Вечером заглянул в вагончик с поллитровкой (водку здесь продавали только в субботу после смены) и парой рябчиков из столовой, Ерохин усмехнулся: вот тебе стакан, пей сам, дорогой товарищ, а я человек непьющий. Бобров так и ушел ни с чем, но на следующий день все-таки разговорился с Ольгой.

«Что, ваш муж на самом деле непьющий?»

«На самом».

Она не солгала. Ерохин напивался два раза в год, напивался до бесчувствия, так, что страшно было на него глядеть. Ольга точно знала, когда он напьется: двенадцатого февраля — в день рождения Олюськи, и восемнадцатого октября — в день той самой бомбежки, которую она помнила и во время которой у Ерохина погибла семья. Пьяный, он словно окаменевал, глаза становились безумными, он не узнавал Ольгу, гладил ее и называл Валюшей. Она не обижалась, не огорчалась, она только думала, что та его любовь все еще живет и будет жить в нем до конца, — что ж, разве я имею право обижаться или огорчаться, что мне досталось куда меньше его любви!

Потом, наутро, Ерохин мучился, стыдился поглядеть Ольге в глаза, а она была еще ласковее с ним, будто разделила с ним вчера не позабытую и не утихшую с годами его главную любовь.

Нет, он был непьющим. Тут Ольга ничуть не солгала корреспонденту.

«Значит, он нелюдим? — спрашивал ее Бобров. — Или, как нынче модно выражаться, некоммуникабелен?»