Семейное дело

Вход в новый, лет пять назад построенный цех напоминал, скорее, вход в дом культуры или кинотеатр. Коптюгов толкнул стеклянную дверь, прошел через просторный уставленный кадками с растениями и причудливыми корнями вестибюль. Нину он увидел сразу, издали и с удивлением отметил, что сердце у него на какую-то секунду замерло.

Нина работала. Стоя в широких дверях цеха, Коптюгов смотрел, как она, поднявшись к длинному станку, измеряла сверкающий, только что обработанный ротор и что-то говорила двум парням — очевидно, спорила, и не заметила, как подошел Коптюгов.

— Нина, можно вас на минутку?

Она обернулась, взгляд у нее был чужой и неузнающий, потом кивнула.

— Сейчас. Подождите немного, Костя.

Коптюгов отошел в сторону и подумал, что она не обрадовалась, даже не улыбнулась, ее не удивило, что я пришел. Он терпеливо ждал, пока Нина объяснится с токарями, — кажется, объяснилась, и вот идет, на ходу поправляя волосы, тоненькая, еще более стройная в этих брюках и обтягивающем свитере.

— Из дальних странствий возвратясь? — спросила она, протягивая руку и улыбаясь. — А я, честно говоря, огорчилась: вы уехали, даже не попрощавшись.

— Вы же знаете почему…

Нина спокойно поглядела на него, и Коптюгова поразило это спокойствие.

— Нет, — сказала Нина, — не знаю. Я в тот же день переехала к… одной знакомой и сейчас живу у нее.

— Значит, я дурак, — сказал Коптюгов. Он чувствовал, как в нем словно бы поднимается теплая волна. — Я боялся прийти сюда и увидеть ваши счастливые глаза. И все время думал о вас… Вот…

Он достал небольшой сверток, протянул Нине и только потом сообразил, как это нелепо. Не мог подождать, к тому же словно доказываю, что думал. Но, казалось, Нина отнеслась к этому также спокойно, взяла сверток, достала кулон и улыбнулась.

— Спасибо, Костя. Только зачем?

— Так надо, Нина. Плохо только то, что всю эту неделю я работаю в ночь, даже поговорить не удастся…

— Это не плохо, а хорошо, — ответила Нина. — Вы извините меня… Мне сейчас очень трудно разговаривать…

— Понимаю, — кивнул Коптюгов.

— Спасибо, Костя, и… мне пора.

Он ушел. Та теплая волна все не оставляла, все накатывала, будто несла его. Предчувствие многих уже близких удач становилось острее, и нетерпение росло. Сейчас он шел в завком, ничуть не беспокоясь, что там вдруг ему скажут: «Подождите еще немного», — что ж, совсем немного осталось ждать новую квартиру, но главное сделано — вот она, полоса удач, и теперь надо сделать все, чтобы не выйти из нее…

Мать была еще в больнице. Будиловский дал Коптюгову адрес, и он, захватив кулек с апельсинами, поехал к ней. Хорошенькая медсестричка сама провела его в палату, и мать резко поднялась, когда он вошел туда в этом тесном, нелепом белом халатике с рукавами до локтей.

— Господи, Костенька!

— Лежи, лежи, тебе нельзя так…

Он поцеловал мать, сел рядом с кроватью, она держала его руку своими, и он поразился тому, что ее руки стали похожими на птичьи лапки. С соседних кроватей на них глядели, улыбаясь: «Ну, вот и пришел ваш сыночек, а вы переживали…»

— А как не переживать? — сказала она. — Вы же читали в газете, что он за границу уехал…

Это было сказано не для него, а для них, — с гордостью и даже какой-то долей хвастовства, не слишком заметного, но простительного. Коптюгов улыбнулся. Ему было самому приятно, что даже здесь знали о его поездке. И хорошенькая медсестричка стояла за его спиной, не уходила, — тоже приятно…

— Ну, как ты? Что-то ты залежалась, мать.

— Ничего, Костенька… Я хожу, гуляю. Погода, правда, худая, не для сердечников.

— Может, в санаторий тебе? Я поговорю у нас, попробую достать путевку.

Он говорил и видел, что мать волнуется, мучительно пытается догадаться, что случилось, почему он пришел и не переменится ли теперь вся их жизнь, если он появился такой ласковый и непохожий на того, который приходил туда, домой. Ей надо было казаться радостной, хотя первая, естественная радость уже схлынула, уступив место растерянности и непониманию. Все это Коптюгов видел отлично и глядел на мать с неожиданной для самого себя жалостью. Ведь все могло быть иначе, если бы не этот Голубев, чужой человек, появление которого в доме он так и не мог простить матери, даже сейчас, через столько лет.

— Ты узнай, куда тебе лучше всего поехать.

— Лучше всего домой, Костенька. А у тебя и своих забот хватает.

Она все держала, все не отпускала его руку. И эти слова о том, что ему хватает своих забот, были тоже сказаны не для него, а для соседок по палате, и еще для хорошенькой медсестрички.

— Хватает, — согласился он. — Конец года, сама понимаешь… Вот, квартиру получил, на днях переберусь…

— Получил? — переспросила она, снова заволновавшись и пытаясь сесть. — А я здесь лежу…

— Ничего, мать, — успокаивающе сказал Коптюгов. — Обойдемся на новоселье без твоего пирога.

— А деньги-то у тебя есть? — тихо спросила она. — Все-таки такие расходы…

— Есть, есть. Я кое-что из дому хочу взять. Ты не против?

— Да что ты, Костенька! Конечно, бери.

Он понял, что Голубев ни слова не сказал матери о том разговоре.