Семеро братьев

Лукавый ли заманил братьев в лес, как некогда попа из Туусулы{99}, или их тянула туда сила небесная, как Иоанна Крестителя, — не берусь сейчас судить. Но дьявол и там изо всех сил старался толкнуть их на пагубный путь. И винным зельем их искушал и сиропом, а еще, как они сами рассказывают, закинул их в высь поднебесную, в страшное строение, именуемое башней из юфти, и показал оттуда землю, показал ее как страшный хаос, чтобы от испуга отнялся разум у человека. Вот что он замышлял, но эта затея для него же самого обернулась позорной пощечиной, а ребят вовремя направила на путь истинный. Они храбро бросились в схватку против собственного сердца, против глубоко укоренившейся лени, против скудной, суровой земли, холодных трясин и болот, и все одолели своей твердой волей и с помощью бога Саваофа. Эйя! Вот они снова возвращаются к людям, и не разбойниками, а добрыми крестьянами. С торжественным стуком катится их телега, и везет ее пара молодых, резвых кобылок, а следом с мычанием шествуют гладкие коровы и крутолобый бычок. Так они возвращаются, и не из разбойничьего вертепа, а из выстроенного собственными руками дома, из пригожей Импиваары. Эйя! Еще пуще прославился через них Саваоф, а рогатый сатана в преисподней посрамлен навеки.

Вот стоят они, заслужив похвалу, и теперь протягивают руку примирения своим бывшим недругам. И вам, почтенные миряне Тоуколы, отныне нечего стыдиться называть друзьями братьев Юкола; ибо не в сраме погрязли они, а сверкают в сиянии добродетели. Потому примите пенную чашу мира и не заставляйте их понапрасну протягивать руки, коли хотите впредь уберечься от зла. Смотрите: уже солнышко садится, ласково оглядывая угасающим оком румяный небосвод. Знайте: то символ божьего милосердия, знак бывшим врагам, дабы они по-братски помирились и сатану с бесами так треснули бы по лбу, как их еще никогда не бивали. Такова воля господня, а заодно и моя. Кто же ни уха, ни сердца не склонит к речам нашим — да падут на того анафема и маран-афа, да поджарят его в конце концов в аду! Услышь меня, Саваоф, услышь меня, владыка всевышний, осанна!

Так говорил кантор, и слова его сильно взволновали женские сердца. И хозяйка кожевника, и бабка Лесовичка, и шустрая Венла, и Кайса Раямяки, измазанная табачной жвачкой, — все плакали навзрыд; их хлюпанье напоминало плеск новой плотной дерюги в руках прачки, когда она стирает ее в чане со щелоком. А парни Тоуколы и братья Юкола подошли друг к другу и в знак примирения крепко пожимали руки. И хотя в рукопожатиях и была заметна неловкость, хотя обе стороны и поглядывали друг на друга исподлобья, это примирение было сердечным, искренним и прочным. Кантор, сидя у стола за кружкой пива и чашкой дымящегося пунша, восторженно улыбался. Белые ковши с пивом ходили по кругу от гостя к гостю, а потом и от гостьи к гостье, потому что в избе уже собралась и толпа девушек из Тоуколы. Тем, кто стоял у очага, перешептываясь между собой, проворная Венла подавала кофе. Но чашку от нее принимали не сразу, а только после того, как просьба была настойчиво повторена два-три раза. В этот вечер не забыли и Микко-музыканта и щедро угощали его пивом и вином, после чего он тотчас принимался усердно поплевывать на колки и настраивать свой не раз уже склеенный инструмент. И наконец из скрипки вырывалась прелестная шведская кадриль. Видя, что никто не выходит на середину круга, он обрывал игру и начинал веселую, задорную польку. Ее он играл азартно и долго, однако ни одна пара так и не кружилась в вихре танца. В конце концов раздосадованный старик резко останавливал смычок и, ворочая языком табачную жвачку и сплевывая, принимался перебирать пальцами звонкие струны.

Народ сидел молча. У заднего окна примостился Аапо и время от времени внимательно поглядывал на круглолицую смуглую девушку, серьезную и голубоглазую, которая шепталась с Венлой. На ее лице лежал милый отпечаток застенчивой невинности. Аапо с любопытством рассматривал ее, силясь вспомнить ее имя, однако оно так и не пришло на память. Толкнув в бок кантора, он справился у него, а тот сразу ответил: «Да это же Хинрика Конккала». Лицо Аапо просияло, и он сказал Микко: «А ну-ка, дайте нам кадриль». Микко снова заиграл, и Аапо подошел к застенчивой дочери Конккалы, приглашая ее в пару. Девушка последовала за ним и встала рядышком, смущенно улыбаясь и заливаясь пунцовым румянцем. В круг вышли и другие пары, и под пиликанье скрипки Раямяки в просторной избе наконец началась кадриль. В очаге весело пылал огонь, в щипцах потрескивала лучина; широкие половицы сильно тряслись под ногами парней и девушек, танцевавших с важностью, в торжественном молчании.