Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света

Женя посмотрела на Рудольфа испуганно, как смотрит загнанный в клетку зверек. Она все поняла, представила явственно страшную участь свою. И торопливая, всполошенная мысль забилась в мозгу: только не это, не позор и бесчестье, лучше смерть, скорей бы смерть. Еще час назад в ней жила и крепилась надежда на спасение - она думала: Емельян узнает о ее аресте и выручит, непременно придет на помощь, спасет. Надеялась и верила ему, своему мужу и другу, своей чистой и светлой любви. Теперь же поняла: чуда не случится, чудеса бывают чаще в скороспелых кинофильмах да в сказках. Жизнь более беспощадна, сложна и глубока. Жизнь прекрасна, и нет более тяжкой тяжести, горькой горечи и невыносимей боли, чем расставаться с жизнью. Но есть обстоятельства, когда человек - не животное, не зверь, а человек - должен принять смерть во имя жизни других, таких же, как он сам, честных и сильных, тех, которые продолжат его дела и отомстят за его страдания, муки и преждевременную смерть.

Женя рванулась к столу, за которым стояла Галя, и, упав перед ней на колени, стягивая руками разорванное платье, чтобы прикрыть свое тело, со слезами, рыдающей скороговоркой попросила:

- Не знаю, кто ты такая… но ты девушка, ты женщина. Я прошу тебя, умоляю - убей меня сейчас, застрели…

Галя ответила по-немецки на вопросительный взгляд Хофера:

- Она просит, чтобы Рудольф удалился. Она что-то хочет сказать.

Хофер кивнул, и Рудольф, оскалившись и облизнувшись по-кошачьи, вышел за дверь. Галя сказала по-русски:

- Я могу застрелить тебя, спасая своего шефа.

В ее словах Женя прочла намек. Его было достаточно, чтоб понять, как поступать дальше. Женя поднялась на ноги, быстрым ищущим взглядом осмотрела кабинет. На письменном столе стоял мраморный чернильный прибор, мраморная лампа. Именно ее избрала Женя своим оружием. Опершись о край стола, она резко повернулась к Хоферу, не стыдясь наготы своей, с вызовом посмотрела в лицо и неожиданно расхохоталась безумным хохотом. Потом, круто оборвав этот хохот, сказала с намеренной дерзостью, встряхнув головой:

- Ну спрашивай, что тебе от меня надо?

Галя перевела ее вопрос. Хофер несколько удивленно и, пожалуй, подозрительно посмотрел на Женю, щуря глаза, подошел к ней и, взяв ее за подбородок, прошептал:

- Давно бы так. Кто тебе поручил убить Шаповалова?

- Родина. Комсомол! - твердо ответила Женя, блеснув глазами и резко отстранив руку Хофера от своего лица.

Хофер понимающе и с ехидством ухмыльнулся: мол, девчонка решила разыграть роль героини - он видел, как советские люди умирали с гордо поднятой головой, обращаясь с последним словом к самому дорогому, что было в их жизни. Он только отвернулся, чтоб снова позвать Рудольфа, как Женя с удивительным проворством схватила со стола мраморную лампу и со всего размаху ударила ею Хофера по голове. Затем замахнулась еще для удара, но в этот самый миг Галя дважды выстрелила ей в затылок. Женя упала вместе со своим палачом. Она замертво, Хофер - с проломленным черепом. Наклонившись над штурмбанфюрером, Галя сказала:

- Я убила ее, Кристиан, потому что она бы убила тебя.

- Спасибо, - простонал Хофер, с усилием приоткрыв правый глаз, на который алой струйкой стекала с пробитого черепа кровь.

2

Емельян шел в город в форме и с документами немецкого лейтенанта Людвига Вирта - начальника разгромленного ими еще в июле нового аэродрома. Когда он говорил Егорову, что у него есть свой план освобождения Жени Титовой, он говорил неправду, потому что в то время никакого конкретного, хорошо продуманного плана у него не было и каким путем станет освобождать Женю, он не знал. Решение это зрело потом, когда он возвратился от Егорова в свою землянку, зрело быстро, поспешно, потому что не было на раздумье времени, медлить было нельзя. Вначале он согласился взять с собой Анатолия Шустрикова, как человека, хорошо знающего город. Шустриков должен был связать его с одной из подпольных групп. Но вскоре Глебов понял неразумность такого шага. Шустриков находился под наблюдением гестапо, теперь его, несомненно, разыскивали по всему городу агенты Хофера, поэтому идти с ним - означало подвергать себя безрассудному риску. Прежде всего Емельян твердо решил, что в город он пойдет под видом немецкого офицера. Это решение определяло и последующие его решения и действия. Он считал, что первой трудной задачей будет вход в город. Появление офицера, да к тому же авиатора, где-то вне черты города могло вызвать вполне законные подозрения как у немцев, так и у полиции. Потому-то путь от партизанского лагеря до городской окраины следовало совершить ночью.