Семья Рутенберг. Семейная хроника

— Что ж ты нашла во мне такого? — ахнул Абрам. Блюма

никогда с ним не говорила об этом, и теперь он слушал напря-

женно, стараясь не пропустить ни слова.

— Чувство собственного достоинства. Вы, Рутенберги,

не считаете себя людьми второго сорта. Потому и добры друг

к другу. Не цепляетесь к мелочам. Легко прощаете. А мы жили

в такой тесноте! Сара с Ханой ссорились, а то и дрались, каж-

дый день, пока их замуж не выдали. И братья вечно спорили,

кричали до хрипоты: сионисты Лейб и Гирш, о Палестине,

а бундовцы, Янкель и Хаим — о социализме.

— Ну а Мендель, средний?

— Этот только о деньгах думал. Мечтал свой собственный

гешефт завести. .

— А ты?

— Я была самая тихая. Молчала и не высовывалась. Мы

бедно жили. Родители всё копейки считали, как бы дыры

заткнуть. Проснешься ночью и слышишь, как мама отца

пилит и точит, за никчёмность, за неумение заработать, обеспе-

чить семью. Это страшно. Потому-то меня и не тянет в Ковно.

Абрам обнял жену:

— Бедная моя девочка!

— Лет в десять я дала себе клятву, — сказала Блюма шепо-

том. — Никогда в жизни не упрекну своего мужа. Ни за что.

— Даст Бог, я никогда не дам тебе повода к этому, — так же

шепотом ответил Абрам.

68

1917 – 1925 годы

* * *

Вернувшись в Питер, Блюма заявила, что будет искать ра-

боту. Абрам попытался её отговорить:

— Марику всего два года, на кого ты его оставишь? И на

кой чёрт тебе эта работа.

Блюма не слушала:

— Ты меня вовсе человеком не считаешь! Нашёл себе мед-

хен фюр аллес (девушку за всё) и рад. У Мани такая интересная

работа в Институте истории искусств.

Вскоре она узнала, что в Анненшуле есть место учительни-

цы.При лютеранской кирхе святой Анны на Кирочной улице

уже полтора века работала школа, где учились дети петер-

бургских немцев. Преподавание шло, конечно, по-немецки

и на достаточно высоком уровне. А тут решили открыть классы

с преподаванием на русском языке.

Блюму рекомендовал туда старый друг доктора Ровенско-

го, и директор Анненшуле старый чудак Зауэрбрей принял

её без разговоров.

С Мариком всё решилось просто. Наталья Алексеевна,

вдова погибшего под Моонзундом комендора, согласилась

за ним присматривать. Милая женщина работала санитаркой

в отделении у доктора Ровенского и жила с двумя дочками

этажом ниже.

— Пусть девочки привыкают управляться с малышом, при-

годится.

— Начинать всегда трудно. — С мальчишками я как-то

справляюсь, — говорила Блюма. — С девочками хуже. И ещё

немецкий язык. .

Блюма хорошо знала французский, польский, литовский;

хуже испанский и итальянский (она начала изучать их в уни-

верситете). Немецкий знала плохо. Не обходилось без анек-

дотов.

— Сижу в учительской. И вдруг директор обращается

ко мне по-немецки. Он ведь по-русски говорит с немыслимым

акцентом! Я не задумываясь ответила ему на идиш.

Семья

69

Старик удивился:

— Откуда у вас эти древнебаварские обороты?

Понемногу наладилось.

В начале зимы Блюма встретила на Невском Гумилёва. Боль-

ше года она не заходила в его студию. Не получалось. Слишком

много сил отнимала семья.

Николай Степаныч вёз саночки, очевидно, паёк. Широ-

ченная оленья доха с орнаментом из белого меха развевалась

вокруг его тощей фигуры. Второй такой в городе не было.

Гумилёв Блюме обрадовался. Расспросил о новых стихах.

Наказал обязательно принести, показать. А потом вдруг выта-

щил из саночек и вручил ей четыре селёдки:

— Возьмите, — говорит, — у меня много. Паёк-то академи-

ческий. На хлеб обменяете.

— Я отказывалась сначала, а потом взяла. Удивительный

человек.

В революционном Петрограде зима всегда была нелёгким

временем. Но уж зима 1920-21 года — особенно. В декабре

у Абрама сбили ломом замок на дровяном сарайчике и ук-

рали дрова, заботливо приготовленные на зиму. Скорее все-

го, это сделал их же дворник. Но наглый мужик был членом

домкома, и связываться с ним, не имея прямых доказательств,

не стоило.

Раньше такого не бывало! Пришлось доставать заново.

Грузовик свой. Дрова он, конечно, привёз. Напилил вместе

с Блюмой, наколол и сложил в комнате за печкой. Не украдут.

Но сырую, гниловатую осину было трудно разжечь, да и тепла

она давала мало.

Стало трудно добыть что-нибудь съедобное. Голод этой

зимы стал предвестником блокадного. Люди уже не оглядыва-

лись, встретив на улице саночки с покойником. Дважды Абрам

выпрашивал у Изи мандат. Но даже Глеб не мог найти в гу-

бернии хлебные места. Деревня приспосабливалась к совет-

ской власти. Нет спичек — пошли в ход трут и кресало. В избах

снова трещала лучина. А посевы мужик сократил до самого

70

1917 – 1925 годы

малого. К чему горбиться, если всё равно отберут в продраз-

вёрстку. В последний раз удалось выменять полмешка кар-

тошки, горшок квашенной капусты и мешок овса.

Блюма растирала упрямые зёрна в бронзовой ступке, выби-

рала колючие остья. Грубая овсяная каша спасала от полного

голода. При каждом удобном случае Абрам выпрашивал в сто-