Семья Тибо.Том 1

— Какая это госпожа Эрнст записалась на семнадцать часов? — И, не ожидая ответа, Антуан продолжал: — Передайте госпоже де Батенкур мои извинения: я опоздаю, по крайней мере, минут на двадцать… Дайте-ка мне газеты. Спасибо. — Он взглянул на часы. — Там, наверху, наверно, уже встали из-за стола… Позвоните, пожалуйста. Попросите мадемуазель Жизель и перенесите сюда аппарат. И кофе тоже поскорее.

Он схватил трубку, лицо его разгладилось, глаза улыбались, глядя куда-то вдаль, и всё его существо, словно взлетев, устремилось на другой конец провода.

— Алло… Да, это я. О, я почти кончил! — Он засмеялся. — Нет, виноград чудесный, подарок одного клиента… А наверху? — Он прислушался, его лицо постепенно омрачилось. — Вот как! До или после укола?.. Надо во что бы то ни стало уверить его, что это вполне нормальное явление… — Пауза. Лоб его снова разгладился. — Скажи, Жиз, ты одна у аппарата? Слушай, мне надо с тобой сегодня повидаться и поговорить. Серьёзно… Здесь, разумеется. Безразлично когда, начиная с половины четвёртого. Хочешь? Леон тебя впустит… Итак, решено? Отлично… Выпью кофе и сейчас же поднимусь к вам.

II

У Антуана был ключ от квартиры отца — без звонка дошёл он до бельевой.

— Господин Тибо в кабинете, — ответила на его вопрос Адриенна.

На цыпочках он прошёл по коридору, пропахшему аптекой, в умывальную комнату г‑на Тибо. «Какое гнетущее чувство охватывает меня, едва я вхожу в эту комнату… — подумал он. — А ещё врач!.. Но здесь совсем другое дело…»

Взгляд его сразу устремился на листок с кривой температуры, пришпиленный к стене. Умывальная комната походила на аптечную лабораторию: на этажерке, на столе расставлены были склянки, фарфоровые посудины, лежали свёртки ваты. «Посмотрим эту банку. Так я и думал, почки работают неважно; впрочем, анализ покажет, в чём дело. А как обстоит с морфием? — Он открыл коробку с капсулами, на которых сам же заблаговременно тайком замазал этикетки, чтобы у больного не явилось никаких подозрений. — Три сантиграмма за сутки… Уже! Ну, куда же сестра задевала?.. А, вот мензурка».

Лёгкими, почти радостными движениями принялся он за анализ. Он уже подогревал зонд на спиртовой лампочке, когда дверь скрипнула, и от этого звука он внезапно с сильно бьющимся сердцем повернул голову. Но то была не Жиз. Семеня ногами, приближалась к нему Мадемуазель, сгорбленная, как старый дровосек, скрюченная теперь так сильно, что, даже вывернув шею, она с трудом могла поднять на уровень рук Антуана глаза, ещё совсем живые под дымчатыми стёклами узких очков. При малейшем волнении у неё непроизвольно начинала трястись голова. Её маленький лоб цвета слоновой кости желтел между белыми, гладко зачёсанными прядями волос.

— Ах, это ты, Антуан, — вздохнула она. И затем, безо всяких предисловий, продолжала дребезжащим голосом: — Знаешь, со вчерашнего дня это стало просто невыносимо! Сестра Селина испортила мне две чашки бульона и больше литра молока без всякого толку! Она чистит ему бананы по двенадцати су, а он к ним даже не притрагивается… А то, что остаётся, нельзя употреблять из-за микробов! О, я ничего не имею ни против неё, ни против других, она просто святая… Но поговори с ней, Антуан, запрети ей продолжать в том же духе! Зачем принуждать больного? Надо подождать, пока он сам попросит! Вечно она ему что-нибудь предлагает! Сегодня утром, например, мороженое! Антуан! Предлагать ему мороженое! Чтоб у него сразу же сердце замёрзло! Точно у Клотильды есть время бегать за мороженщиками! Когда нужно кормить такую ораву!

Антуан, терпеливо слушая, заканчивал анализ и отвечал на её речи неопределённым ворчанием. «Целых двадцать пять лет она, не возражая ни словом, выдерживала потоки отцовского красноречия, — думал он, — теперь навёрстывает упущенное».

— Знаешь ли ты, сколько ртов мне приходится кормить? — продолжала старая дева. — Сколько ртов, считая, кроме всех прочих, ещё сестру и Жиз? Трое на кухне, трое в столовой и твой отец! Сосчитай-ка! Мне как-никак стукнуло семьдесят восемь, и в моём состоянии…

Тут она мгновенно отшатнулась, так как Антуан встал из-за стола и направился к умывальнику. Она по-прежнему ужасно боялась болезней, заразы; в течение целого года она вынуждена была жить подле тяжело больного человека, сталкиваться с сиделками, докторами, вдыхать запах лекарств; это действовало на неё как яд и ещё усугубляло постепенное угасание её сил, начавшееся года три тому назад. Она до известной степени сознавала свою дряхлость.

— С тех пор как господь отнял у меня моего Жака, — жаловалась она, — я не то что гроша, а и полгроша не стою.

Видя, что Антуан намыливает руки, не двигаясь с места, она робко сделала два шага к умывальнику:

— Поговори с сестрой, Антуан, поговори с ней! Тебя она послушается!

Он бросил в ответ примирительное «ладно», затем, не обращая больше на неё внимания, вышел из комнаты. Она видела его удаляющиеся ноги и ласково следила за ними глазами: Антуан был её «утешением на этой земле», потому что почти не отвечал на её слова и никогда ей не противоречил.