Сентябрь

– Я хочу, чтобы каждый человек чувствовал себя самого прежде всего, чтобы он слышал свой внутренний голос и прислушивался к нему, чтобы беседовал с ним. Человеку на шахте тоже нужна душа, чтобы быть человеком. Он может работать по двадцать часов в сутки, но это же не будет значить, что он никогда не хотел быть свободным, что не хотел написать картину, играть на саксофоне, петь джаз. Он забыл про это, но это плотно сидит в нём, эта жажда свободы, бессознательно подавляемая его разумом. Ведь что он может думать? Осознает ли он нежелание находиться в таком состоянии, быть шахтером? Начнет борьбу за жизнь, за свою душевную свободу – и проиграет. Потому что не готов – думает он, потому что страшно не в своей среде – думает он. Но это надо превозмочь, весь этот страх, перейти Рубикон и заслужить мир для души своей, ибо томится она в нас и ожидает освобождения, как ястреб в клетке, – он говорил всё это почти неосознанно, словно по чьему-то наваждению, будто кто-то говорил его голосом и его языком, он был средством; смутно, но это ощущалось ему. «Не тот ли сомнительный гость сейчас говорит за меня? Нет, быть не может, это же всего лишь сон. Но разве такое снится…без последствий? Он говорил ко мне, разъяснил мысль, а сейчас я разъясняю её. Он помогает мне», – думал Иван.

– Свобода тяжела, Ваня, не все могут её удержать в своих руках. Вспомни варварство, вспомни войны, вспомни демократию – везде люди обладали свободой, но начинали ею злоупотреблять, потому что она пьянит, она извращает натуру. Если свободу обретут все, найдется хоть один, кто воспользуется ею в другом направлении, во вред, а не во благо.

– Филя, не про ту свободу ты сейчас говоришь. Свобода внутренняя и свобода внешняя – разные понятия, хоть и зависимые в некотором роде друга от друга. Я говорю тебе про внутреннюю свободу души, свободу выбора и пути, которую боится человек, не зря боится. Она тяжела, но стоит этой тяжести; в итоге она дает гармонию и, если хочешь, счастье. Разве что-то может сравниться с внутренней гармонией вкупе со свободой души и разума? Об этом я говорю, я хочу, чтобы к этому стремился каждый.

Филипп стоял молча, задумавшись. Он медленно принимал все доносившиеся мысли, но что-то призывало противиться и протестовать. «Не привычка ли спорить с ним сейчас во мне говорит?» – вопрошал он со смехом себя. Он поднял глаза на Ивана и тепло посмотрел на него.

– Ваня, пойдем прогуляемся? Выпьем кофе или чаю, посидим на веранде, на свежем воздухе. Выйдем пройдемся под одинокими звездами, – он улыбнулся ему во все лицо.

– Пойдем, а то устал я от этих разговоров, хватит на сегодня, – он улыбнулся и просиял. Он встал, прошел мимо Филиппа в маленькую прихожую и стал обуваться.

– А ты молодец, Ваня, мысли твои правильны, я это чувствую. Не расплескай их, – он проговорил это с небольшой невинной ухмылкой.

Иван молча глянул на него, взял пальто, и они вышли.

На улице были уже сумерки; на небе начинали мерцать мало-помалу звезды, стремясь просочиться через свет недавно зашедшего солнца. Иван и Филипп размеренно шли по скверу, смотря по сторонам. Они молчали, потому что многое уже сказали друг другу и теперь не находили слов для нового диалога.

– Ты был прав насчет звезд: мы гуляем под ними, – пробормотал Иван.

– Да, прямо как в детстве. Помнишь наши походы по окрестностям?

На этих словах Иван замер, сверля глазами брусчатку. Недавно промелькнувшие тяжелые воспоминания нахлынули с новой силой. Он старался сдержать подошедший к горлу тяжелый ком.

– Что с тобой, Ваня? – недоуменно спросил Филипп. И тут воцарилась тяжелая тишина ожидания. Филипп не рискнул спрашивать ещё раз, чтобы не спугнуть то, что переживал сейчас его друг. Он упорно ждал ответа, уставившись на него.

– Недавно…я видел Максика, у скамейки рядом с моим домом. Он бежал за малышом, за маленьким мной. А потом остановился – и глянул на меня, а я на него. Он подошел и сказал, что скучает, сказал, что я вырос, но потом отвернулся и убежал дальше, догоняя сорванца. В один миг я вспомнил всё: наши окрестности, развалины, битвы с сорняками, а в конце – он на руках у мамы, бледный и тихий. Я будто вновь пережил его смерть; я понял, как мне трудно без него, он бы помог распутаться мне сейчас, точно помог, – все эти слова он говорил одними губами, не шевелясь и не переводя взгляда, а Филипп уже сто раз пожалел, что упомянул детство, желая развеселить своего друга. Он стоял и не знал, что ему делать.

– Прости, Ваня, я хотел тебя повеселить детскими историями…

– Филя, не надо извиняться, тебе не за что, ты ведь тоже потерял Максика тогда – нашего предводителя и вожака, – последние слова он сказал с жалкой попыткой улыбки. – Пойдем дальше.

И они двинулись дальше, снова замолчав, но теперь уже никто не искал слова для нового диалога, теперь уже слишком многое было сказано.

– Смотри, это же «Ферзь». Помнишь, по молодости мы часто пили там, по-моему, портвейн. Думаю, чай с кофе там тоже есть, – и Филипп прихватил Ивана за руку в сторону «Ферзя».