Сентябрь

–…я думаю, это недосып, – долгая тирада доктора о пользе медицины, особенно в нынешнее время, когда многие люди страдают (он особенно подчеркнул это слово, но Филипп не слышал), заканчивалась, наконец, после нескольких баек, услышанных им за последнюю неделю в больнице, диагнозом болезни Ивана, – который вызывает недостаток сил, как физических, так и умственных, – он придвинулся ближе к Филиппу: – Не уверен насчет умственных, но физических точно; мне-таки кажется, это больше физическая аномалия. Все пройдёт, только надо его контролировать, – доктор едва ли заметил, что Филипп его ни капли не слушал; он говорил и говорил все это время без устали, хорохорясь своей речью и подбирая в уме самые заковыристые словечки, которые среди интеллигенции называются архаизмами и историзмами.

– Да… я надеюсь, что ты прав, Петр Сергеич, и что всё образуется, всё будет хорошо.

– Непременно, непременно, я… – на этих словах доктора Филипп нелепо вскочил с места, подошел к нему, чтобы пожать руку, а тот немного опешил и от этого не знал, что делать. – Ты куда? Уже уходишь?

– Да, дело срочное, совсем вылетело из головы, надо бежать. Я передам Ивану, чтобы побольше спал, спасибо тебе.

– Оставайся, Филипп, в карты поиграем, скоро придут старые знакомые, посидим за бутылочкой хорошего бренди, – доктор уже вёл себя по-обычному, видимо, от необычности ситуации.

– Прости, но нужно вправду бежать, с удовольствием бы остался, но дела, сам понимаешь.

– Ну, как знаешь, давай тебя провожу.

Доктор проводил его до прихожей, где помог Филиппу накинуть его пальто, пожал ему руку, выразил вероятность скорой встречи и отпустил.

Филипп вышел в странном расположении духа. Ему наконец казалось, что он начал понимать мысль, которую Иван пытался до него донести, что он обрел что-то ценное, но пока не осознал, что именно. Что-то было неотесанное, грубое и не в полной мере оформленное, но оно уже было и теплилось в нём. «Оказывается, вот что он хотел донести, вот из-за чего впадал в уныние, когда не мог объяснить. Неужто это настолько высокая мысль? Видимо, я её ещё не до конца воспринял», – думал Филипп, прогуливаясь по парку. «Надо будет зайти к Ване и сказать, что я его понял. Понял! Вот он обрадуется! Да, а ведь стоило только взглянуть в окно, Вань, стоило только посмотреть вокруг – и всё стало бы понятно. Но ты пытался объяснять свою мысль словами, а разве словами передашь такое? Нужно было просто показать мне, просто повернуть и показать…»

      На улице уже стояли сумерки; солнце, не торопясь, заходило за дома. Филипп обещал, что зайдет к Ивану вечером, поэтому пока что решил побродить по улочкам с полчаса и после этого наведаться.

Тени не витали вокруг него, были лишь прохожие. Филипп помнил те ощущения, когда он видел улицу из окна, поэтому сейчас хотел прочувствовать то же самое изнутри. Прохожие не понимали его пристальных взглядов, сторонились, прятали детей за себя и ускоряли шаг. «Чудные какие, разве я такой страшный?» – думал он. Показалась церковь с её выцветшими куполами и серыми стенами. А вон и продавец сладостей с газетой. Филипп подошел к его корзинкам и стоял несколько минут. Тут продавец, видимо, заметил новоиспеченного покупателя, но не подал виду, а лишь сказал, продолжая смотреть в свою газету:

– В первом по пятьдесят, во втором – по сто, – он немного погрыз свою трубку и машинально перекинул на другой конец рта, будто в миллионный раз в своей жизни.

– Да нет, я просто смотрю. Для кого же мне покупать? Я один тут.

– Какое мне дело, для кого вам покупать? Чего стоите тогда? – продавец злобно глянул своими шустренькими глазами на Филиппа, но почему-то куда-то в район груди, на красный галстук, отчего счел подошедшего значимым человеком, насупил еще больше свои брови от недовольства собой, потому что отступать уже было некуда, и уткнулся опять в газету, закончив на мысли, что он дурак из-за своей дерзости.

– Простите, что отнимаю у вас драгоценное время, – Филипп немного нахмурился, но всё равно продолжал стоять, только развернулся спиной к продавцу и его открытой сооружённой витрине. «Счастливый малый, газету до дыр уже зачитал, наверно», – подумал он.

А продавец зарылся в газету еще больше, прикрывая свою неловкость напускной самоуверенностью, в душе желая лучше провалиться сквозь землю, нежели дальше сидеть перед этим важным гражданином.

Вдоль тротуара загорелись фонари, каждый одинаково и по-своему грустно. Филипп посмотрел на них: они будто хотели рассказать какую-то свою историю, тянулись к нему всем своим светом, но не могли сдвинуться с места и молчали. Но он продолжал испытующе смотреть на них, что-то предвкушал, по наитию. Однако фонари отказались раскрывать рты в тот вечер. «Вам же хуже, я бы вас послушал, вы бы послушали меня», – и он отвернулся от фонарей и пошел в намеченное место.

***