Сентябрь

– Не знаю, насколько это соотносится с твоим профилем, но ты все же доктор ведь, – сказал Филипп, опускаясь в кресло. – В последнее время он на чем-то зациклился, стал угрюмым, замкнутым, что ли. Потом начал мне говорить свою философию, доказывать её правоту (хотя я в этом далеко не уверен). Так вот: теперь он только и живет, что идеей – как бы сделать человека настоящим, как бы откинуть все шаблоны и все такое подобное. Я его не понимаю, а ему это видеть больно, словно я его раню, но хоть убей – не пойму пока его. Я с ним спорю, привожу ему доводы, а он сухо стоит на своем. Стоик, то же мне, – Филипп слегка разгорячился, но сдержал себя.

– Так, а в чём, собственно, суть идеи?

– Он говорит, что мы погрязли в шаблонах и условностях окружающего общества. Что ведем мы себя искусственно, что не слушаем сами себя, свой внутренний голос, что ли (эта мысль пришла Филиппу только что, и он немного призадумался). Что стоит все это лишнее откинуть и быть самим собой. Вот как-то так.

– Удивительно, мысль – в духе идеалистов. Но ведь обосновать её непостижимо; я и ты – мы же можем и любить, и чувствовать боль утраты, и сострадать другим. Кстати говоря, сегодня видел одного хорошего скрипача на улице; мне так понравилась его музыка, что я положил ему пару червонцев, – Петр Сергеич словно все пытался расположить к себе пациента, хотя перед ним сидел уже просто знакомый и далеко не больной. Филипп приметил этот ехидно-снисходительный тон.

– Вот-вот, я ему примерно то же самое говорил, а он не слушал и всё твердил своё. Такое ощущение, будто у него внутри что-то переключилось, и он стал другим, не пойму… – Филипп посмотрел в окно на серую улицу, по которой медленно, словно в ритм небесному барабану, перебирали ногами прохожие, несущие на себе корзины и сумки, на лицах которых было нечто невыразительное, какое-то одинаковое выражение лица, не искрящееся жизнью, какая-то одна история отражалась на них. Люди шли, люди останавливались и смотрели друг на друга, затем молча продолжали идти. Из дворов выходили новые, но всё с той же историей, с тем же характером. «Хм, странное чувство вызывают они все», – думал Филипп. Он переводил взгляд с дамы в тёмном плаще и с широкополой шляпой на голове, не вызвавшей в нем ничего, кроме отвращения, на мужчину в деловом костюме с галстуком, стремительно, но всё же попадая в ритм, шагающего вдаль, к повороту, с каким-то испуганно-потерянным лицом. Затем была мамаша, видимо, довольно строгая, с двумя маленькими детьми, которые (как это ни удивительно) смиренно и молча шли рядом с ней, не задавая каких-то лишних вопросов и даже не всхлипывая от того, что им не дают порезвиться как следует, тем более что на другой стороне улице сидящий на плетёном стульчике с очередным номером «Ведомостей» седенький мужчина в очках и с курительной трубкой во рту продавал сладости, разложенные около него аккуратно в двух больших ящиках, наклоненных и приподнятых к продавцам: леденцы, пончики, крендели… Видно, что мужчине ничего не интересно, кроме его газеты; и даже если бы один из маленьких озорников юрко подкрался к его леденцам, схватил охапку и скрылся в подворотне, он бы наверняка не заметил. Но озорники шли по другую сторону улицы в своих детских мыслях. Филипп взглянул чуть дальше по улице: два ряда домов венчали собой церковь с позолоченным куполом, крест которой нарочито, в знак протеста не светился и не сиял без солнца, плотно закрытого набежавшими, казалось, ещё столетие назад, тучами. «Так и не сияет вся наша жизнь, если мы пускаем её по течению, бросаем руль управления, свешиваем ноги в воду и сидим», – подумал он.

Лица, брусчатка, тучи, купол, крест… Вся эта серая картина не вызывала в душе ровно никаких положительных эмоций, а только вгоняла в депрессию, в страх оказаться по ту сторону окна в бесцветном мире среди бесцветных людей. Жизнь там тянулась своим чередом, тихо и неспешно; люди никуда не торопились, они молча брели по своим делам, не задавая вопросов прохожим и никому на свете, не задумываясь о жизни и смерти. Радуются эти люди или грустят – значения не имеет, глазу предстает общая картина жизни, её ординарность, её закостенелость. Эти же прохожие с детьми или без них встретятся на любой другой улице города, с этими же лицами и чувствами, с похожими историями, похожими жизнями. Там тоже будет церковь с позолоченным куполом и крестом, мощеная улица – всё будет, но такое же, однородное и схожее. Не будет чего-то явственного и истого, целомудренного и свободного от гнетущего давления со стороны человеческой жизни. «Так вот что он имел в виду! Кажется, я стал его понимать, хотя бы немного; он прав, я не мог понять его, пока сам не увидел. Чудно вот это все», – думал Филипп.