Сентябрь

Иван уже проснулся и лежал на кровати с открытыми глазами: сон (или это было видение?) погрузил его ещё глубже в себя. Смотря в потолок, он видел мельком пробегающие отрывки своих воспоминаний – и почему-то детство, все эти развалины, походы. Он улыбался, когда видел мир детскими глазами, а не как сейчас. Взрослые ведь смотрят по-другому. А потом гибель. После этого он не мог вспомнить ничего цельного: мимолетными были события, неотчетливыми лица, движения. А потом – мириада жизней, судеб и катастроф. И все перед ним, в его руках. Он потянул их, чтобы развеять эти катастрофы, отгородить их от жизни. Началась какая-то неописуемая вакханалия, словно бы все четыре стихии соединились в одну и породили небесный взрыв светом и пылью. Возникли туманности, в форме змеи, птицы, рыбы. На каждую он смотрел с большим недоумением и ждал, что же последует далее.

Но стук Филиппа вернул его.

– Ваня, ты проснулся уже? – неуверенно спросил гость.

– Да, Филя, заходи, я уже проснулся, – отвечал Иван, все еще недоверчиво наблюдая за потолком, с которого уже пропали туманности; он приподнялся на кровати.

– В одежде спал? Разве это хорошо?

– У меня не было сил даже раздеться, я не смог, – он сел, и в голове начал отдаваться пульс. Он сильно зажмурил глаза и обхватил голову руками.

– Ваня, знаешь, я, кажется, тебя понял. Ну, про все эти шаблоны, образы, искусственность… Сидел я у Петра Сергеича, доктора, засмотрелся в окно и стал замечать что-то странное, какое-то непонятное чувство стали вызывать люди, сама улица. Я понял, что нет жизни, что я не вижу её за окном и не хочу оказаться по ту сторону, в неведении и бессознательности.

Во время его слов Иван медленно поднимал голову и вслушивался. «Неужели, правда понял? Или просто хочет сделать мне приятное?» – подумал он, но не сказал, а лишь упорно смотрел на гостя.

– Ты меня слышал? – спросил Филипп. – Я тебя, кажется, начал понимать. Не до конца, конечно, не всё сразу, но первые попытки мною сделаны, путь остался невелик.

– Я слышу, Филя. Я рад, что ты начал меня понимать, – подобие улыбки изобразилось на его лице. – Отрадно думать, что мои слова хоть на кого-то возымели действие.

Он уставился в пол, а Филипп ждал, не хотел врываться в мысли друга.

– Знаешь, о чём я нередко думаю в последнее время? – начал наконец Иван. – Тихая гавань… Она всегда оставляет след в памяти. Если ты даже её не видел, даже там не был, всё равно представляешь себе в голове нечто райское и уединенное, – Филипп внимательно его слушал, замерев около двери в комнату. Иван замолчал на пару секунд, а потом продолжал: – Каждый из нас ждёт своей тихой гавани всю жизнь, но кто может с уверенностью сказать, что достиг её? Мы живем миражами, которые сами же себе и воздвигаем. Мир кажется нам черно-белым, безликим и невыразительным. Перестав замечать краски жизни, человек погружается в пучину пошлости и банальности. Но это мы черно-белые и безликие, а не мир вокруг. Тихая гавань? Что это сейчас? Химера? Мечта? Отбрось эти мысли, её нет для нас. Вокруг всегда будет бесцветная пелена, покуда мы не научимся жить, а не существовать в границах дозволенного. Мы можем взлететь в небесные выси с земли, а не мириться со своим надуманным уделом – стадным существованием, воображая себя слабыми и больными.

Мы видим створки окон, но не видим солнца в этих окнах. Мы перестали замечать мир, перестали переживать его, перестали слушать собеседника, сопереживать обиженному. Мы замкнулись в себе, видим только собственную цель, свою жажду достичь эфемерных высот; мы тщеславны и эгоистичны, живем для себя и на себя. Нам безразличны судьбы миллионов вокруг живущих людей, важен лишь «Я», индивидуум.