Сентиментальный душегуб

– А вы откуда знаете? – удивилась я. Неужели Володя проболтался?

– Я от Веры знаю, от Веры, она там в галерее уборщицей работает, ее Володя устроил. Там все уже знают, и вообще полгорода знает, потому что художники – это такой народ, они ведь на работу не ходят, целый день дома сидят и по телефону болтают, – в голосе Нины Ивановны послышались осуждающие нотки, как будто она сейчас не занималась тем же самым. – Так вот, насчет Володи: вызывали его вчера и такого страху нагнали, вроде бы его подозревают.

– Что? – закричала я. – Да они там что – совсем рехнулись?

– Ох, не знаю я, в чем там дело, а ты бы пришла, поговорила с ним, он сейчас у меня. Сидит, молчит, в одну точку смотрит. А вчера вообще выпивал…

– Час от часу не легче! Он что, вообще-то – употребляет?

– Что ты, что ты! – затараторила Нина Ивановна, сообразив, что ляпнула лишнее. – Боже сохрани, только по праздникам! Я потому и забеспокоилась, что для него такое поведение нехарактерно! Так ты зайдешь?

– Зайду, – вздохнула я.

Мало мне троих детей, так вот еще теперь придется возиться со взрослым мужиком.

Володя сидел на диване, рассеянно почесывая Ромку за ушами и бездумно уставившись в экран телевизора.

– А-а, – улыбнулся он, – пожарная тревога! Теща не дремлет… Человека нужно спасать!

Я рассердилась и спросила достаточно холодно:

– Что у тебя стряслось? Зачем в полицию вызывали?

– Дело шьют, – опять улыбнулся он, но улыбка вышла безрадостная.

– Слушай, не валяй дурака. Мне некогда, – я уже пожалела, что поддалась на тещины уговоры и пришла.

– Ты пойдешь со мной в кино? – неожиданно спросил он.

– Нет, – отрезала я, – у меня куча работы, и хозяйство запущено.

– Так я и думал, – удовлетворенно кивнул он, – все сходится.

– Что сходится?

– Сначала неприятности с полицией, потом про это узнают все в городе, потом отворачиваются знакомые при встрече, потом уходят женщины, потом перестают пускать в приличные дома, потом отказывают в заказах на работу…

– В результате у тебя остаются всего два друга – собака и бутылка, – подхватила я. – Ты тихо спиваешься и однажды замерзаешь в собственной парадной, и на могиле твоей проливает горькую слезу только верная теща… Что, очень себя жалко?

– Очень, – серьезно ответил он, – ведь я же ни в чем не виноват.

– Ладно, – я уселась рядом с ним на диван, – рассказывай подробно.

– Володенька, я к соседке на минуточку! – донеслось из прихожей.

– Часа полтора у нас есть! – оживилась я. – Слушаю тебя внимательно.

Он пересказал мне весь разговор со следователем – ну и зараза, доложу я вам! Потом я его утешала, но получалось у меня как-то неубедительно, потому что меня терзал вопрос – зачем он звонил жене, а спросить я стеснялась. Потом пришла Нина Ивановна, мы попили чаю и пошли гулять с Ромуальдом. Затем Володя поехал домой, сказал, что завтра рано вставать – надо идти на похороны Аделаиды.

Пятакову страшно не хотелось идти на похороны Аделаиды, но он сделал над собой усилие: как бы он к ней ни относился, но надо отдать покойнице последний долг, и потом, если он не явится, в их замечательной художественной среде поползут такие сплетни, все просто уверятся, что это именно Владимир убил Аделаиду.

В церкви было полно народу – тут были и сотрудники галереи, и многочисленные коллеги, и весь художественный Петербург – словом, та же тусовка, что на всех Аделаидиных мероприятиях. Совершенно не стесняясь места, публика сплетничала напропалую.

Первым Владимиру Ивановичу встретился Бультерьерский. Указав на открытый гроб, стоящий посреди церкви, он прошептал Пятакову на ухо:

– Смотри-ка, сумели Адочке придать выражение умиротворения и покоя. Неужели она после отпевания действительно упокоится с миром? Вот уж трудно себе представить, чтобы Адочка когда-нибудь успокоилась!

– О мертвых – или хорошо, или ничего, – оборвал его Пятаков. – А почему не начинают отпевать? Кого ждут? Батюшка вроде здесь, покойница тоже на месте…

– Телевидение ждут, Володя. «Информ-ТВ» должны приехать, вот и не начинают. Аделаида и после смерти в своем репертуаре: все напоказ, даже похороны должна на весь город транслировать!

Владимир Иванович вырвался из железной хватки Бультерьерского и двинулся дальше. Через несколько метров его поймал за локоть Шанхайский. Шанхайский был очень импозантен: поверх черного пальто был живописно накинут красный клетчатый шарф, на шее красовался галстук-бабочка, седая грива была тщательно уложена. Немножко портил его только основательный запах вчерашнего перегара.

– Володя, – негромко спросил он страдальческим голосом, – вы не видели, здесь шампанское дают?

– Бог с вами, Шанхайский! – возмутился Владимир Иванович. – Вы же в церкви, какое здесь может быть шампанское!

– Это ужасно! – лицо Шанхайского перекосило глубокое душевное страдание. – Зачем я вообще сюда пришел?

Еще через несколько шагов Пятаков наткнулся на Марину, секретаршу Аделаиды.

– Мариночка, – спросил он, – а вы протеже мою, Веру Сергеевну, не видели?

Ему хотелось кое о чем расспросить старушку, может быть, она могла видеть в галерее что-то необычное…