Серая кошка в номере на четыре персоны

Конечно же, он хитрил. Торчать в аэропорту, изнывая от безделья, было не в его характере. Он наверняка побывал за это время и в столичном правлении общества, и в клубах, и в первичных организациях книголюбов. Семинар семинаром, а увидеть работу собственными глазами — совсем другое дело. И если он деликатно теперь об этом помалкивал, то лишь для того, чтобы потом неожиданно для всех блеснуть какой-нибудь новой «ферганской» инициативой. Так бывало уже не раз.

За год до того едва не разразился скандал, когда вдруг выяснилось, что несколько десятков первичных организаций Ферганского областного отделения общества созданы и развернули оживленную работу по книгообмену на крупных промышленных предприятиях Москвы, Киева, Дудинки, Норильска, Набережных Челнов и многих других городов страны.

Чуть не силком вытянутый на трибуну, Аъзамджон с подкупающей наивностью удивленно разводил руками:

— Интересный народ! Радоваться надо, а они возмущаются! Свою пользу не понимают, чудаки! Для вас же лучше: мы вам организации создали, работу начали — чем плохо?

— А членские взносы? — возражали ему. — Взносы-то на ваш счет идут!

— Э-э! — искренне недоумевал Аъзамджон. — Что важнее — рубли считать или делом заниматься? Создавайте у нас свои организации — пожалуйста! Только спасибо скажем!

Спор окончился ничем, и вопрос так и остался открытым.

— Что новенького привез, Аъзамджон? — спросил он, когда улеглись первые волнения встречи.

— Есть кое-что, — ферганец похлопал ладонью по нагрудному карману. — В записной книжке пока. Подумаем, обмозгуем, потом расскажу, ладно?

«Что-то его угнетает, — подумал он, хотя внешне Аъзамджон, казалось бы, оснований к этому не подавал. — Хочет сказать и не решается».

Расспрашивать в таких случаях было бесполезно. Это он знал и не стал задавать вопросов: пусть сам решает, говорить или нет.

Разговор состоялся уже поздно вечером, на вокзале, куда он приехал проводить Аъзамджона.

— Вы меня извините, акаджон, — Аъзамджон покраснел, взглянул на него умоляющими глазами и тотчас отвел их в сторону. — Это, наверное, не мое дело, только все равно я спрошу, ладно?

— Конечно, спрашивай. — Его всегда поражало, как совмещаются в этом рослом, по-мужски решительном парне напористость, умение мгновенно сходиться, находить общий язык с незнакомыми людьми и по-детски робкая застенчивость, тонкая деликатность, когда разговор касался интимных тем. — Я с утра за тобой наблюдаю, так что не изводи себя, выкладывай.

— Правда? — ферганец облегченно вздохнул.

Он задумчиво провел ладонью по металлическому поручню вагона, сцепил пальцы, потянул на себя, словно пробуя на прочность.

— Смотри, состав не опрокинь.

— Что? А-а… Ладно, пусть стоит. — Аъзамджон улыбнулся, оставил поручень вагона в покое. — У вас это… Ну там, в «Березках»… Серьезно? Или просто так?

— Не знаю, Аъзамджон. Кажется, было серьезно.

— Было? — почему-то обрадовался Аъзамджон.

— К сожалению, да…

— А вы не жалейте.

— Почему?

— Не надо. Я вам кое-что сказать хотел, а теперь не буду. Прошло и прошло.

— Как хочешь.

— Разве во мне дело? В Дадабековой дело. Вы думаете, она один человек, а она совсем другой…

— Может быть…

— Точно. Только вы к сердцу близко не принимайте, ладно?

— Ладно, — улыбнулся он. — Ну, бывай здоров. Привет дома всем. Лезь в вагон, а то от поезда отстанешь.

Поезд ушел, буднично постукивая колесами на стыках. Растаяли в сумерках огоньки хвостового вагона. А он еще долго стоял один на опустевшем перроне, глядя, как дрожит, переливается вдали изумрудный глазок семафора, и ощущая, как тоскливое предчувствие знобящим холодком закрадывается в душу.

АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА

Он очнулся от мягкого прикосновения ее руки.

— Почему ты молчишь?

Он пожал плечами.

— А что мне остается?

— Бедняга… — Лицо у нее было задумчиво-грустное, и голос звучал негромко, словно издалека.

— Не надо меня жалеть, — поспешно произнес он. — Что угодно, только не жалость.

— Понимаю. — Теперь она смотрела в иллюминатор на проплывающие мимо ослепительно белые клубящиеся громады облаков, и выражение ее лица неуловимо менялось от причудливого чередования рассеянного света и прозрачных теней. — Ты был далеко. От тебя не было писем. Ты уехал тогда из Москвы взвинченный до предела, сжег за собой все мосты, не оставил никакой надежды…

— Да, — согласился он. — Было именно так…

— Я тогда проплакала всю ночь. А утром…

— …позвонила мужу.

Она оглянулась на него с грустной, сочувствующей улыбкой.

— Не ершись. Мы договорились не перебивать друг друга.

— Не было такого уговора, — возразил он. — Но это неважно. Продолжай. Я постараюсь не перебивать.

— А утром я поняла, что не могу без тебя. Что буду самой несчастной женщиной на земле, если тебя потеряю. Поняла, что мое место — рядом с тобой. Все равно, на каком положении, лишь бы ты был рядом.

— Так… — тихо, почти про себя произнес он, но она услышала.

— Думай, что хочешь. Я приехала в Домодедово с твердым намерением навсегда остаться с тобой.

— Не многовато ли эмоций? Все-таки двадцатый век…

— Перестань корчить из себя циника. Пожалуйста…