Сердце

Душ обычно помогает. Постоять под проточной водой. Потом надеть свежую одежду – тогда есть шанс войти в новое состояние. Но сейчас я не принимаю душ, не смазываю кожу лосьоном с блестками. Надо бы сделать уборку в ванной. Выставить на полку мыло в красивом флаконе, ароматические свечи, ракушки. Расстелить махровое сердечко на кафельном полу. И еще: погладить старинную скатерть, сполоснуть бокалы с верхней полки кухонного шкафа, вытереть их насухо бумажными полотенцами. Спланировать вечер: может быть, кто-то должен произнести речь? Прочесть стихотворение? Кто-то должен фотографировать. Нужно молоко, если кто-то любит кофе с молоком. Чтобы у курильщиков на балконе была пепельница. Сейчас самое время принять горячую ванну или остричь волосы кухонными ножницами. Но я не вынесу возбуждения, резких движений. Перепадов температуры. И ванны у нас нет, ни у кого нет ванны, такие времена. Да и хватает меня лишь на пару минут, потом надоедает лежать, раздражает бездействие, полусидячая поза, и вода остывает так быстро, что не приносит наслаждения даже в те короткие мгновения, что еще горяча. И шок от вида собственного тела, пористость размокшей кожи, ее неизменный оттенок, такой бесспорно определенный, навеки данный, и пигментные пятна, и отметины (cherry angioma), и всё это прямо у меня под носом.

Я не достаю нарядную юбку и нейлоновые колготки, не кладу их на безупречно гладкое покрывало. Мне тяжело выбирать, тянуться за тем и за другим, нагибать шею, поворачивать голову, перебирать ворох одежды, брошенной на стул и на спинку кровати, деловито выдвигать ящики. Но я помню: принятие решения приносит облегчение, и выбор обычно оказывается верным или, по крайней мере, сносным.

Иду к гардеробной, просто иду, захожу внутрь. Это каморка пару метров глубиной, на стенах полки снизу доверху, так что мне нужен табурет. На полу старый линолеум, а полки мы покрасили белым сразу после переезда. Прямо поверх старой краски, не шкуря. Закрасили пятна, мгновенно избавились от трещин. Мои полки чередуются с полками Клауса. С моих свисает трикотажное старье, падает на пол. У него несколько пар джинсов, тысяча футболок – большинство из девяностых – и два свитера, изъеденных молью.

На самой верхней полке: рваные сумки. Электрическая щетка в фабричной упаковке. Свитера. Экологичные подгузники старших братьев, ни разу не использованные.

И еще: фильмы, журналы, пластиковые браслеты, ангел, книга о Ванессе и Вирджинии (сестринство, A Very Close Conspiracy), внутри нее помятый листок, на котором – слова из тех больничных дней, которые я не в силах прочесть. Которые я никогда не прочту. И кусочек отсохшей пуповины.

Больнично-зеленая пижамка.

Я провожу пальцем по ткани.

Мягкая-мягкая.

Медленно покрываю свое тело слоями ткани. Всё застиранное, всё плохо сидит. Ночную рубашку не снимаю. Пусть всё висит на мне, мятое. Текстиль липнет к телу, каким бы натуральным и заношенным ни был. Огромная куртка, внутри я. Та самая куртка, что и тогда, в тот раз, под ней умещаются термобелье, тренировочные штаны, прогулочные штаны, два свитера, шерстяная манишка. Только груди тесно: там всё еще туго накачанные мешки с проступающими венами, молочные бидоны. Остальная плоть рассосалась, не оставив запаса, пространства для маневра. Нет излишеств молодости: жира и мускулов. Уже через пару дней в больнице живот запал, выступили треугольные скулы. Самые узкие джинсы надеваются легко и сидят мешковато. Под пупком пористый бугорок растянутой кожи. С ноября по апрель я всегда чуть бледней, чуть слабей обычного, в горле першит. Но в тот раз я была иссушена по-новому. Горло сузилось. Слюна перестала поступать в рот. Не хватало сил жевать. Непристойность утоления голода в присутствии маленького, невинного другого, который может не выжить. Я ела, только чтобы не ослабеть. А теперь ем с охотой. Сыр, масло, шоколад, бразильские орехи, венские слойки, яблоки «Розовая леди». Но не охапки веганского корма. Ничего такого, что надо с силой перерабатывать, переваривать. Не бобовые, не мясо, не каши.