Сердце искателя приключений

Уже глубоко после полудня я словно пробудился ото сна, в котором не хотелось ни есть, ни пить, и почувствовал, что мой дух начал уставать при виде такого изобилия картин. И все же я не мог от них оторваться, поступая со своим временем, как скряга. Не давая себе ни минуты отдыха, я продолжал бродить по улицам и площадям.

Но вскоре мне показалось, будто шагать вновь стало легче и город как будто изменился. Вместе с тем изменилось и мое зрение: если до сих пор я расточал свои взгляды на новое и незнакомое, то теперь образы и картины, играя, сами проникали в меня. Теперь они казались мне очень знакомыми, казались моими собственными воспоминаниями и созвучиями. Я сам настраивался на них, подобно тому, кто, прогуливаясь с дирижерской палочкой, размахивает ею в разные стороны и извлекает из мира музыку.

Теперь у меня было чувство, будто меня принимают у себя богач и бедняк, и даже нищий, попросивший у меня подаяние, оказал мне самому услугу, подтвердив, что так оно и есть. Когда перед моим взором открывался амфитеатр города, я понимал, что над таким сооружением, как над ульем, должно было потрудиться не одно поколение, причем оно должно было быть порождением одного и того же духа, похожим на ночную грезу, а не только на людское жилище. Раковины тоже мучительно долго накапливают перламутровые слои – и все же ценятся совсем не поэтому.

Сидя вечером в одном из кафе на Копакабане, я размышлял об этих вещах. Мне казалось, что эхо доносится не только до слуха, но и до глаз, – картины, которые мы наблюдаем, тоже рождают в нас рифму. И как эхо раздается лишь в особых местах, так и здесь красота вызывает самый сильный отзвук.

Проще и основательнее это можно выразить так: проникновенный радостный взгляд, которым мы смотрим на картины, есть наша жертва, и от того, насколько она велика, зависит ответ.

Торговец рыбой

Понта Дельгада

Азоры – это цепочка вулканов, которая возвышается на самом краю Европы. С раннего утра я был уже в пути – ходил по садам, где глазу открываются цветы какого-то нового мира, по полям, окруженным темными стенами лавы, и по высокой лавровой роще. Лишь когда солнце встало прямо над головой, я возвратился обратно в гавань.

Улицы покоились в полуденном свете; издалека доносился веселый, часто повторяемый крик, и я загорелся желанием последовать за ним. Вскоре я встретил одного оборванца, ходившего то вверх, то вниз с тяжелым грузом уже уснувшей рыбы по узким вымершим переулкам, в которых не было ни тенистых драцен, ни араукарий. Я шел прямо вслед за ним так, чтобы он меня не видел, и радовался его чудесному, богатому гласными крику. Он выкрикивал какое-то неизвестное мне португальское слово, вероятно, название рыб, которых он нес. Но мне казалось, будто он еще что-то тихо прибавлял к нему, и потому я приблизился настолько, что превратился в тень.

Теперь я действительно услышал, что он, прервав свой далеко разносившийся крик, еще долго шепотом бормотал себе что-то под нос, вероятно моля о пропитании или проклиная усталость. Ибо никто не вышел из домов, не отворилось ни одно окно.

Так мы долго шагали по жарким переулкам, предлагая рыбу, на которую в полдень нет никакого спроса. И еще долго я прислушивался к обоим его голосам – к громкому, пышно расхваливающему товар крику и к тихому, отчаянному диалогу с самим собой. Следуя за ним с жаждой подслушивающего человека, я, скорее всего, чувствовал, что дело было уже не столько в рыбах, сколько в том, что на этом затерянном острове я услышал пение человека – его громко-хвастливую и вместе с тем тихо-плачущую песню.

Послесловие переводчика