Сердце искателя приключений

Почти восемьдесят лет жизни в литературе. И больше ста – просто жизни. Двух этих фраз достаточно для того, чтобы ощутить масштаб Эрнста Юнгера – солдата, писателя, философа, энтомолога, эстета. Для немецкой литературы феномен поразительный: в 1983 году под редакцией автора вышло второе собрание сочинений, которое сразу же оказалось неполным, поскольку Юнгер продолжал работать. С начала классической эпохи вообще довольно редки те случаи, когда прижизненные собрания сочинений выходили дважды. В XVIII веке было лишь три таких издания – Клопштока, Виланда и Гёте; последний составил и выпустил в свет еще и третье, но уже в следующем столетии. В XX веке нам известен только случай Эрнста Юнгера. Его oeuvre предстал в окончательном виде лишь через пять лет после смерти, в 2003 году, когда штутгартское издательство Klett-Cotta выпустило последний, четвертый «Supplementum» к вышедшим еще при жизни автора восемнадцати томам полного собрания сочинений[22]. К десятилетию со дня смерти были опубликованы две масштабные биографии, написанные германистом Хельмутом Кизелем и журналистом Хаймо Швильком[23]. А в последние годы началась работа над историко-критическим изданием первых книг о войне – «В стальных грозах», «Борьбы как внутреннего переживания» и других[24]. Включение Эрнста Юнгера в канон современной немецкой литературы фактически произошло спустя двадцать лет после смерти автора.

Эссе «Сердце искателя приключений» включено в девятый том Полного собрания сочинений. Вполне наглядно эта книга говорит о своем серединном положении. Один из первых читателей и критиков Юнгера философ Герхард Небель назвал ее «ключом к пониманию его творчества»[25]. Справедливость такой оценки подтверждает одно важное обстоятельство истории текста. «Сердце искателя приключений» – единственная книга, которая по воле автора существует в двух самостоятельных редакциях. Впервые она увидела свет в 1929 году в Берлине и носила подзаголовок «Заметки днем и ночью»[26]. В творческой биографии Юнгера «Сердце» знаменует переход от actio к contemplatio, создавший условия для появления такого масштабного диагноза современной эпохи, как эссе «Рабочий. Господство и гештальт» (1932)[27]. Эта вторая редакция «Сердца» с подзаголовком «Фигуры и каприччо»[28] была подготовлена в конце 1937 года, незадолго до начала Второй мировой войны. Работая над ней, Юнгер изменил почти две трети от первоначального варианта книги. В ее сложном и одновременно простом языке, лишенном всякого политического содержания и предвосхищающем символизм новеллы «На мраморных утесах» (1939), нашла свое яркое воплощение та самая «борьба за форму», под знаком которой стоит вся юнгеровская работа со словом. Именно этот язык отличает прозу зрелого Юнгера, делая его одним из самых блестящих стилистов в истории немецкой литературы XX века.

Первая редакция «Сердца» – книга эссе-скетчей эпохи Веймарской республики, которая балансирует на грани между фиктивным дневником и децизионистским манифестом. По мнению литературоведа Й. Фюрнкеза, именно это качество составляет ее преимущество по сравнению со второй редакцией 1938 года, где обозначен разрыв с актуальным историческим контекстом, усиленный за счет больших художественных достоинств языка[29]. Описывая «Сердце» в литературно-критических терминах, Фюрнкез опирается на большую работу Карла-Хайнца Борера «Эстетика ужасного» (1978)[30]. Борер стал первым, кому удалось интегрировать раннее творчество Юнгера в историю всемирной литературы. В своей монографии он обосновал близость «Сердца искателя приключений» в первой редакции к эстетике французского сюрреализма (Арагон, Бретон и др.). При этом речь шла не о прямых заимствованиях, а о так называемом «децизионистском моментализме» с его темами сна, опьянения, страха. Лейтмотивом «Сердца» Борер считает «ужас», представленный через картину «падения сквозь листы жести». Такое изображение механизма ужаса есть не что иное, как психологическая модель «холодного сознания современного человека» в его пассивно-созерцательном и агрессивно-садистском проявлении[31]. Хотя интерпретация Борера страдает излишним психологизмом, который проходит мимо герменевтической задачи понимания, тем не менее, это нисколько не умаляет огромной заслуги ученого перед юнгероведением.

Акценты в обеих редакциях расставлены по-разному; они различаются и подбором фрагментов, и оптикой, но вырастают из одной и той же почвы опыта. Как всякое настоящее произведение искусства, эта книга раскрывает сущностные черты эпохи, облекая их в художественную форму. В ней мы находим не просто описание опыта, но и условия, благодаря которым впервые становится возможен новый опыт[32].