Сердце искателя приключений

Стереоскопическая перспектива, типичная, как уже говорилось, для текстов «зрелого периода», приходит на смену дистанцированному наблюдению, или «телескопической оптике»[85], свойственной как ранним книгам о войне, так и «Рабочему» с его остраняющей фигурой Агасфера. Если раньше Юнгер ставил перед собой задачу наделения смыслом (Sinngebung) новых явлений эпохи технической революции, «эпохи масс и машин», то теперь он озабочен поиском смысла (Sinnfindung) данного в опыте. Стереоскопическое (или синоптическое) зрение с его гётеанским методом постижением первофеномена объединяет научное и «магическое» видение мира. В «Historia in nuce: Дополнение» оно именуется «зрением более высокого порядка», «отношением к миру как целому», «исцеляющей способностью зрения».

Слова «магия», «магический» в известном смысле termini technici. Лучше понять их назначение помогает опять-таки Гаман, неприметный спутник Юнгера, которого современники называли Magus im Norden, «северный маг». В «Aestetica in nuce» Гаман использует термин «естественная магия», опираясь на большую ренессансную традицию и философию Бэкона[86]. «Естественная магия» практиковалась уже в дофилософские времена, когда человек владел «магией» знания универсальных законов гармонии между человеком и природой, что стало основой последующей философии и науки. «Естественной магией» пользовались и «мудрецы с Востока», или волхвы, пришедшие в Вифлеем поклониться родившемуся царю иудейскому. «Магия занималась главным образом тем, что стремилась к обнаружению соразмерностей в проекте и строении между миром природы и миром человека. Однако соразмерности являются совсем не сходством, а, совершенно очевидно, следами природы, или знаками, отпечатанными на различном материале и основании»[87]. Гаман, используя упоминание Бэкона о «мудрецах с Востока», трактует «знаки» (vestigia aut signacula) как типологические указания на Христа, «герменевтический центр» природы и истории, подобно тому, как магия тварного мира направила волхвов в Вифлеем к яслям Спасителя[88].

В небольшой работе «Маги с Востока» из сборника «Крестовые походы филолога» Гаман пишет: «Жизнь человека кажется состоящей из определенного ряда символических действий, посредством которых наша душа способна открывать ее незримую природу, выражая вне себя в зримой форме свое знание ее бытия в мире, отраженное в действенной форме»[89]. Действия и события жизни человека символичны, параболичны, то есть представляют собой знаки, «образы», typoi, которые могут быть поняты только как выражение, раскрытие невидимой внутренней реальности души. Особенная мудрость волхвов состоит в том, что она связывает «сокрытость» нашей души с «сокрытым» Откровением во Христе, в Живом Логосе, в Слове Бога, «облеченном в Сына Человеческого». Вследствие грехопадения «образ и подобие» в человеке повреждены, однако это не мешает Гаману верить в способность падшего человека понимать слово, то есть узнавать себя и узнавать в себе Бога, «ответить» на «призыв» и воссоединиться с Богом[90]. Не будет преувеличением сказать, что «магический реализм» Юнгера имеет сильную теологическую направленность (конечно, без элементов христологии), и о ней он ясно заявляет в конце эссе об «избытке».

Сон, опьянение и смерть – три магических ключа к пониманию мира. Эти ключи уже в первой редакции названы «магическими». Во второй редакции, в эссе «Петля», появляется фиктивный персонаж Нигромонтан, «учитель», чью науку рассказчик якобы слишком скоро забыл, вступив в орден «мавританцев». Таким образом Юнгер обозначает обретенную им дистанцию по отношению к «магии», которая становится сознательно применяемой «методикой» и позволяет устранить то самое «мучительное раздвоение» между поверхностью и глубиной[91].

Большую часть содержания «Сердца» составляют рассказы о снах[92]. Утверждение о том, что «сон поучает нас» равнозначно тому, что «во сне мы видим те вещи, что обычно невидимы». В своем понимании сна Юнгер тем не менее далек от психоанализа и глубинной психологии. Жизнь есть сон, но во сне человек соприкасается с вечным бытием, первообразами, невидимыми для чувственного ока, с типами, мифическими фигурами, и эта интуиция сближает его с Платоном, Плотином, Кальдероном, Новалисом, По и, в известном смысле, с Юнгом. Сон – это точка пересечения Я и мира, особый орган, вопринимающий связь вещей с целым и делающий возможным «новую теологию» как науку об избытке. Последнюю нельзя создать усилиями разума. Напротив, она зарождается в тиши и сумраке сна, и этим своим происхождением говорит об особой «благодати», поскольку «все лучшее боги даруют нам безвозмездно»[93].