Сердце искателя приключений

Согласно поздней оценке самого Юнгера в послесловии к первому собранию сочинений, первая и вторая редакция показвают, как экспрессионизм его раннего творчества сменяется «магическим реализмом»[81]. «Магико-реалистическая» перспектива предлагает такой взгляд на космос, в котором «наши повседневные явления выступают символом некой более существенной жизни». Символы – не просто знаки или указатели, но, в соответствии с греческим смыслом, части разделенного целого. Символы – видимая реальность, через которую человек получает участие в вечности, в божественной глубине, обнаруживая свой ранг в иерархии мира[82]. Зрение, усматривающее в видимом невидимое и обнаруживающее транспарентность мира, Юнгер именует стереоскопическим. Речь идет об особом синэстетическом наслаждении, дающем возможность дополнять одно чувство другим, скажем, тактильное ощущение – зрительным. Примерами стереоскопии могут в равной мере служить как феномен соленого запаха моря, так и феномен рифмы. В предметной действительности, «поверхности», внезапно раскрывается «глубина», и внимательный участник таинственного процесса постигает, что «на столе нет ни единого яства, не приправленного хотя бы одной крупицей вечности». В этот момент перспектива, зависящая от наблюдателя, превращается в прозрачность, и созерцание мира оборачивается тем, что мир созерцает нас. Созерцание мира становится созерцанием мира – таков основной закон «оптики» Юнгера.

«Магический» опыт мира подробно описан в «Сицилийском письме к лунному человеку» – своеобразном документе духовной автобиографии Юнгера в ее переломный момент, чем-то похожий на лондонское переживание Гамана. «Сицилийское письмо» – плод путешествия, совершенного вместе с братом весной 1929 года. Поднявшись однажды утром в ущелье Монте Галло, Юнгер испытал глубокое переживание. «[В]друг меня осенило, что эта долина обращается к путнику на своем языке камней <…> редко бывают мгновения, когда человек, познав одушевленную жизнь природы, сталкивается с предельно ясным телесным выражением этой жизни <…> я почувствал, как глаза этой долины остановились на мне. Иными словами, я отчетливо понял, что у этой долины был свой демон». Заключая эссе, автор обращается к «лунному человеку» – таинственному образу, вынесенному им из детства: «Именно теперь, в опьянении от этого открытия, мой взгляд упал на твой уже бледный диск, висевший над гребнем гор и видимый, пожалуй, лишь из глубины долины. И тут во мне вновь внезапно пробудился образ человека на Луне. Конечно, лунный пейзаж с его скалами и впадинами – сфера компетенции астрономической топографии. Однако не менее очевидно и то, что его можно постичь средствами магической тригонометрии <…> что он в то же время является областью духов, а фантазии с ее проницательным детским взглядом, рисовавшей на луне лицо человека, доступны древние руны и демонический язык. В это мгновение я был потрясен, увидев, как обе маски одного и того же бытия нераздельно слились друг с другом. Ибо впервые исчез мучительный разлом, считавшийся мною – правнуком идеалистического, внуком романтического и сыном материалистического поколения – неустранимым. И произошло это не так, как если бы некое „или – или“ просто сменилось на „и так, и так“. Нет, действительное столь же волшебно, сколь и волшебное действительно.

Я увидел нечто удивительное и пришел в восторг. Похожее чувство возникает при взгляде на двойные фигуры в стереоскопе: в тот самый момент, когда они сливаются в один образ, из глубины рождается новое, третье измерение»[83]. Время делает понятными старые, забытые заклинания и там, где, казалось, больше нечего искать, вдруг начинает светиться смысл.

«Мучительный разлом» (Zwiespalt), о котором идет речь, – это внутренний разлад в самом авторе, разлад между мифическим и рациональным образом мира. В сущности, с юношеской верой в прогресс и позитивизмом, унаследованными от отца-химика, Юнгер расстался задолго до сицилийского переживания. С 1923 года, после увольнения из рейхсвера, он изучал биологию в Лейпцигском университете, где одним из его профессоров был автор «учения о порядке» Ханс Дриш[84]. Пройдя школу войны и узнав на собственном опыте предельные возможности жизни, Юнгер стремится теперь познать ее «таинственное внутреннее ядро» (AH I 98). Очевидно, что стремление понять жизнь, исходя из нее самой, сближало его с витализмом и с его «органическим» подходом к жизненным явлениям (vis vitalis как высший принцип жизни). Однако едва ли стоит на этом основании подводить творчество Юнгера в целом и «Сердце искателя приключений» в частности под расхожее понятие «иррационализма». Ведь речь идет не о «разрушении разума», а о более полном его понимании, инструментом которого служит стереоскопическая оптика.