Сердце искателя приключений

Стиль всегда есть нечто большее, чем определенный выбор слов, и лучшим подтверждением этому служит текст «Фигур и каприччо». В предисловии к сборнику эссе «Листья и камни» (1934) Юнгер касается отношения автора и языка. «Язык – это инструмент в руках ремесленника, которым овладевают по мере описания предмета, подобно тому, как искусству стрельбы учатся перед мишенью. Поэтому важно готовить себя к предметному изображению, начиная, скажем, с описания яблока, причем такого, которое лежит перед тобой прямо на письменном столе. Следует стремиться к тому, чтобы перо изображало предмет подобно кисти. Превращения же предмета в духовную сущность следует избегать – ведь это приводит ко всеми любимой прозе, где каждый знак препинания сопровождается громом аплодисментов, тогда как автор приписывает его своим мыслям»[57]. Проза Ницше – «последнее крупное событие в истории немецкого языка» (не «литературы»!)[58] – остается для Юнгера примером кристальной чистоты и твердости, от которой далеки современные авторы. Последние отказываются брать ответственность за высказывание, предпочитая податливый, как резина, и потому лишенный всякого стиля язык. Мерилом величия языка, напротив, должен быть сам предмет. Применив этот критерий к двум редакциям «Сердца», можно заключить, что автор постепенно переходит от психологизма и морализма к «новой теологии описательного характера», а предметность изображения уравновешивает предельный субъективизм содержания книги (сны, впечатления и т. д.)[59].

Автор одной из первых рецензий на «Фигуры и каприччо» отмечал: «Эрнст Юнгер относится к числу тех сильных авторов, что умеют владеть нашим непокорным языком, используя его для передачи тончайших абстрактных фигур мысли и пластических образов. Книга, подобная этой, в любую эпоху была бы исключительным явлением, не говоря уже о нашем времени, когда слова обесценились, а мысли стали столь редки <…> В „Фигурах и каприччо“ есть что-то от элегантности, богатства и музыкальности прозы Ницше <…> Это творение современного Монтеня»[60]. Согласно другому рецензенту, безусловное достоинство Юнгера состояло в том, что ему удалось отыскать «созвучие языка и мира».

Юнгеровская проза существует в магнитном поле между двух полюсов. Ее «сущностная простота» находится в конфликте с гераклитовской образностью. На этот конфликт обращает внимание Герхард Небель в замечательной книге о «богоискательстве» Юнгера, объясняя им обаяние юнгеровского стиля[61]. Не меньше, чем присутствие «темного» Гераклита, на страницах книги ощущается и присутствие «северного мага» Иоганна Георга Гамана. В «Aestetica in nuce», которую хорошо знал Юнгер, Гаман касается сути образного языка: «Поэзия – вот материнский язык человеческого рода, более ранний, чем собственно язык, подобно тому как сад был раньше пашни, живопись раньше письма, пение раньше декламации, притчи раньше умозаключений, обмен раньше торговли. Глубоким сном был покой наших пра-пра-предков, а их движения – плавным танцем. Семь дней пребывали они в молчаливом размышлении и изумлении, а потом открыли уста свои для окрыленного речения. Чувства и страсти говорят и понимают только образами и ничем другим. В образах заключена вся сокровищница человеческого познания и блаженства»[62]. Совершенным поэтом Гаман называет того, кто приблизился к первозданной красоте мира и потому говорит образами и уподоблениями: ведь сам Творец мира открывал себя людям в образах. Афоризмы Юнгера о Гамане, опубликованные в уже упоминавшемся сборнике «Листья и камни», вполне применимы и к их автору: «В прозе, которая отказывается от заключений, предложения должны быть подобны семенам» (афоризм 11); «Противоположность между Гаманом и Кантом – это противоположность между языком и светом» (афоризм 14); «Мысль Гамана подобна архипелагам, связанным под водой» (афоризм 87)[63]. Из поздних дневников Юнгера мы узнаем, что именно Гаман, с которым он познакомился в Лейпциге благодаря своему другу и наставнику Хуго Фишеру, раскрыл ему глаза на мир[64]. Чтение Гамана изначально было для него «каким-то культовым действом»[65].

Цитата из Гамана была вынесена на титульный лист в качестве эпиграфа уже в первой редакции «Сердца»:

Den Samen von allem,
was ich im Sinne habe,
finde ich allenthalben

.

Семя всего,
что есть в моем уме,
я нахожу везде.