Сердце Малого Льва (СИ)

— Наверно, я просто трус. Однажды в детстве я был на стройке и попытался залезть в трубу.

Уже через три метра мне показалось, что я никогда не вернусь назад. Представляешь? Я вылетел оттуда как пробка! Я боюсь труб. Я боюсь невозвращения. Я боюсь зависнуть где- нибудь в середине, в неизвестности. Это так жутко!

— Страх будет только мешать тебе, — сказал дядя Рой, — ты должен с ним справиться. Ты все- таки Прыгун, и никуда тебе от этого не деться.

Льюис выслушал это как приговор.

Они стояли на пустыре друг напротив друга, только черные горы да багровое небо смотрели на них. Он развел в стороны руки, колени его дрожали от напряжения, он чувствовал себя надувной игрушкой, которую накачивают горячим воздухом через распахнутую в груди заслонку. Страх и восторг от этого смешались настолько, что на глазах выступили слезы.

— Смотри на тот пригорок, — велел дядя Рой, — там ты должен быть. Думай, что ты уже там.

— Я…

— Молчи!

Энергия распирала. Льюис на какое-то мгновение перестал бояться и сосредоточился на пригорке. И так же мгновенно отключилось сознание. Он вдруг перестал осознавать себя Льюисом Тапиа, трусливым, брошенным любимой девушкой парнем, стоящим на унылой равнине Тритая в желтом термостате и десантных ботинках, перестал видеть камешки под ногами и суровое лицо дяди Роя напротив. Как будто умер на мгновенье.

Потом была жуткая боль. Как выяснилось, он промахнулся, перескочил через пригорок и вылетел прямо у расщелины в предгорье, в которую и свалился самым обычным способом, по всем законам гравитации. Через минуту, когда он потирал содранной рукой разбитое колено и еще не осознал своего достижения, рядом возник дядя Рой с перекошенным лицом.

— Малыш! — он бросился к Льюису, — ты живой?! Что с тобой?!

— Не знаю…

— Что у тебя? Что болит?

— Колено.

— Только колено?

— Еще не понял… вот руку содрал об насыпь.

Дядя Рой схватил его за руку. Лицо у него было непривычно бледное, на нем был страх.

— Кто ж так далеко прыгает, — криво усмехнулся он.

— Ну, я же не знал!

— Конечно, — перепуганный наставник ласково погладил его по голове как ребенка, — конечно, ты не знал, малыш. Это я не учел, что ты такой прыгучий. Даже такого пустыря тебе мало.

— У меня получилось?

— Получилось.

— Я теперь еще так смогу?

— Конечно! Ты еще много чего сможешь, мой мальчик. И даже лучше, чем я. Поверь мне.

— Дядя Рой…

Ласковая и сильная рука всё еще трепала его волосы, Льюис почувствовал слезы на глазах.

От боли, от напряжения, от этой неожиданной ласки.

— Что, малыш?

— Почему ты никогда не говорил…

— О чем?

— Что ты мой отец.

С минуту его наставник молчал и даже убрал руку. За эту минуту Льюис думал, что сойдет с ума. Неужели он ошибся?! Неужели он всю жизнь ошибался?!

— Прости меня, — вдруг сказал дядя Рой хрипло, Льюис заметил, что его как будто трясет от волнения, — прости, малыш… но если б ты знал, как всё сложно…

— Но ты мой отец?! — чуть не выкрикнул Льюис, — ведь правда?

Они посмотрели друг на друга.

— Конечно, — кивнул дядя Рой, — мы очень разные с тобой… но ты мой сын.

— Я буду как ты!

— Вряд ли…

— А кто ты, папа? Кто?

— Как ты сказал? — улыбнулся дядя Рой.

— Папа, — смутился Льюис.

— Придется привыкать.

Они обнялись. Льюис почему-то вспомнил все свои детские обиды, боль и одиночество, и они хлынули из него рекой. Он плакал. Он горько по-детски плакал на плече этого взрослого, сильного мужчины, совсем забыв, что сам уже не мальчик и Прыгун. А багровое, зловещее небо Тритая всё смотрело на них, затягиваясь бурыми кучевыми облаками.

* * *

Грэф вернулся в гостиницу в каком-то смутном состоянии духа. Что-то всколыхнулось в самой глубине души, какая-то черная бездна, и это пугало. Он вдруг понял, что сам себя не знает. К тому же он просто сильно устал.

Свет мерцал, отражаясь в огромных, искривленных зеркалах. В его номере сидела Оливия.

Черное платье подчеркивало белизну ее кожи и мрачность глубоких глаз. Жуткие были глаза, что и говорить.

— Ну? Как дела на Тритае? — спросила она.

— Не знаю, — сказал он, наливая себе вино, — ничего не успел.

— Почему?

— Льюис ушиб колено, пришлось вернуть его домой, в медпункт.

— Зачем ты вообще брал его с собой?

— Захотел.

— Не понимаю, что ты так за него цепляешься?

— Он мой сын.

— Что?! Это что-то новенькое.

— Во всяком случае, — Грэф вздохнул, — ему так хочется.

— Понятно, — Олли встала и холодно усмехнулась, — Ангелочек назвал тебя папой, и ты растаял!

— Заткнись, — он устало упал в кресло, — я люблю его.

— Что-что?

— Я люблю его как сына.

— После того, как придушил его мамашу?

— Заткнись, я сказал… я его вырастил и всему научил. Он мой!

— Пока. Ты только не научил его убивать. И вряд ли он тебе это когда-нибудь простит.

Грэф выпил два бокала подряд. Его знобило. Что-то произошло с ним на Тритае, что-то страшное, чего он давно уже боялся. Мальчик плакал у него на плече, и это было так пронзительно, так сильно, так сладко, что ничего другого уже и не надо было.

— Ты права, я в тупике, — вздохнул он.

— В каком тупике?! — возмутилась Олли, — у нас всё идет по плану.

— К черту все эти планы, если в итоге я потеряю сына!