Сердце тьмы

Видите ли, мне вовсе не хотелось его душить, да это и не исправило бы нашего положения. Я попытался разрушить чары – тяжелые безмолвные чары тьмы, которая манила его в свое беспощадное лоно, пробуждая забытые и жестокие инстинкты, напоминая о чудовищных и низменных страстях, которым он уже не раз потакал. Я был уверен, что ради одного лишь этого он покинул борт, пошел на свет костров, на барабанный пульс, на звук странных монотонных напевов; одно лишь это увлекло его преступную душу за пределы дозволенных устремлений. Поймите, ужас моего положения заключался не в том, что мне могли проломить голову – хотя и эту опасность я ощущал весьма явственно, – а в том, что я имел дело с существом, в котором никакие мои увещевания не нашли бы отклика, взывай я хоть к светлому, хоть к темному. Мне пришлось, как и дикарям, воззвать к самой его сути, возвышенной и падшей. На свете не было ничего выше или ниже его, и я это понимал. Он сумел сойти с планеты. Черт бы его побрал! Он не просто сошел, он одним пинком разбил ее на части. Он был один, а я… я даже не понимал, где нахожусь: стою на земле или парю в воздухе. Да, я пересказал вам наш разговор, но что толку? То были простые повседневные слова – знакомые расплывчатые фразы, какими мы обмениваемся каждый божий день. И что же? А то, что у этих банальных слов, думается мне, был страшный потаенный смысл, как у тех, что мы слышим во снах и кошмарах. Душа! Если кому и довелось бросить вызов душе, так это мне. И ведь я имел дело даже не с сумасшедшим. Хотите верьте, хотите нет, но разум его был совершенно ясен, пусть и сосредоточен с ужасающей силой на самом себе. Да, мыслил он трезво, и в этом заключался мой единственный шанс (помимо, разумеется, убийства, но убийство Куртца бы вряд ли нас спасло, поскольку неизбежно подняло бы шум). Не рассудок у него помутился, а душа. Оставшись наедине с тьмой, она заглянула внутрь себя и – ей-богу, говорю вам! – спятила. Я и сам прошел через это испытание, заглянул себе в душу – в наказание за грехи, полагаю. Никакая риторика не могла так подорвать мою веру в человечество, как его последние пылкие откровения. Он и сам боролся с собой. Я это видел и слышал. На моих глазах его таинственная и непостижимая душа, не знавшая преград, страха или веры, вела при этом борьбу с самой собой. Мне удалось сохранить ясность рассудка, но когда я наконец уложил его обратно на кушетку, со лба моего градом бежал пот, а ноги тряслись, как будто я спустил с того холма груз весом полтонны. А ведь я всего лишь помогал Куртцу идти, закинув его костлявую руку себе на плечо, и он был не тяжелее ребенка.

В полдень мы снялись с якоря, и толпа, о присутствии которой за лесной стеной я мог лишь догадываться, вновь вытекла на берег, наводнила поляну и весь склон сплошной массой обнаженных, дышащих, дрожащих, бронзовых тел. Наш пароход немного поднялся по реке, затем развернулся; две тысячи глаз наблюдали за маневрами плескавшегося в реке речного демона, который шлепал по воде своим страшным хвостом и изрыгал в небо черный дым. У самой воды метались по берегу трое чернокожих, с ног до головы вымазанных ярко-красной землей. Когда пароход вновь поравнялся с ними, они встали лицом к реке, затопали ногами, закивали рогатыми головами, закачали красными телами, потом начали потрясать вслед речному демону пучком черных перьев, паршивой хвостатой шкурой и чем-то вроде кожаного бурдюка для воды, выкрикивая удивительно длинные заклятья, совершенно непохожие на человеческую речь. Толпа отвечала на них утробным бормотанием, и все вместе напоминало какой-то сатанинский молебен.

Мы перенесли Куртца в рубку – там было просторнее и больше воздуха. Лежа на кушетке, он смотрел в открытое окно. Масса черных тел расступилась, и на берег вылетела женщина с прической в виде шлема и смуглыми щеками. Она распростерла руки и принялась что-то кричать, а дикая толпа быстро, четко и без передышки повторяла ее слова.

– Вы их понимаете? – спросил я.

Он продолжал смотреть мимо меня пылким и яростным взглядом с примесью задумчивости. Он не ответил, однако я увидел на его бледных губах улыбку – и значить она могла только одно. В следующий миг его губы конвульсивно дернулись, и он медленно, задыхаясь, словно некая сверхъестественная сила выдирала слова из его груди, проговорил:

– Понимаю ли?

Я дернул шнур гудка, поскольку увидел, как пилигримы на палубе в радостном предвкушении достают винтовки. Внезапный визг речного демона поверг расступившуюся черную толпу в безотчетный ужас.

– Не надо! Вы их распугаете! – раздался с палубы чей-то недовольный крик.

Я снова и снова дергал шнур. Дикари бросались бежать, подскакивали от испуга, припадали к земле, увертывались от летящего по воздуху ужасного звука. Красные малые упали ничком на землю как подстреленные. И лишь великолепная дикарка стояла не шелохнувшись, трагически простирая голые руки над сверкающей и мрачной водной гладью.

А в следующий миг эти идиоты на палубе начали свою забаву, но я почти ничего не видел за завесой дыма.