Сердце тьмы

Коричневый поток быстро уносил нас к морю, прочь из сердца тьмы. Вниз по реке мы шли вдвое резвее, чем вверх, и так же резво жизнь покидала Куртца, вытекая, вытекая из его сердца прямо в море неумолимого времени. Начальник пребывал в спокойном и благодушном настроении. Поскольку насущных тревог у него не осталось, он поглядывал на нас обоих довольным и ясным взглядом: «дело» разрешилось как нельзя лучше. Я видел, что очень скоро останусь единственным сторонником «порочных методов». Пилигримы смотрели на меня неодобрительно и явно считали, что я заодно с покойником. Удивительно, с каким смирением я принял это нежданное партнерство, этот кошмар, которого я не выбирал, который был навязан мне в беспросветном крае, захваченном подлыми и алчными призраками.

Куртц постоянно говорил. Голос! Его голос! Глубокий и звучный, он не умолкал до последнего. Этот голос выжил, пережил дар Куртца скрывать в великолепных складках красноречия бесплодную тьму своего сердца. О, как он боролся! Да, боролся! По пустыням его утомленного мозга теперь бродили темные призраки; образы богатства и славы подобострастно вились вокруг его неугасимого дара благородного и высокопарного слова. Моя суженая, моя станция, моя карьера, мои идеи – то были извечные темы его возвышенных сентиментальных рассуждений. Тень прежнего Куртца порой наведывалась к смертному одру этой подделки, пустой оболочки, которой суждено было в самом скором времени упокоиться в здешней первозданной почве. Но дьявольская любовь и неземная ненависть к тайнам, которые он вскрыл, боролись за обладание его душой, пресыщенной примитивными страстями, жаждущей лживой славы, пустых знаков отличия, всех показных благ успеха и власти.

Порой Куртц превращался в испорченного ребенка и мечтал о том, как короли будут встречать его на вокзалах по возвращении из ужасной глуши, где он намеревался творить великие дела.

– Стоит лишь показать им, что обладаешь даром приносить прибыль, и на тебя посыплются бесчисленные почести, – говорил он. – Конечно, нельзя забывать о своих мотивах – правильных мотивах.

За бортом парохода тянулись длинные отрезки реки, похожие друг на друга как две капли воды, совершенно одинаковые излучины и берега, заросшие вековыми деревьями, что терпеливо наблюдали за движением этого закопченного пришельца из другого мира, вестника перемен, завоеваний, торговли, жестоких войн и великих благ. Я смотрел вперед – делал свое дело.

– Закройте ставни, – сказал Куртц однажды. – Не могу на это смотреть.

Я закрыл. Последовало долгое молчание.

– О, я еще вырву твое сердце! – вдруг прокричал он невидимой тьме.

Потом у нас случилась поломка (вполне ожидаемая), и мы пристали к какому-то острову – на ремонт. Из-за этой задержки у Куртца впервые поубавилось уверенности. Утром он вручил мне перевязанную шнурком стопку бумаг и фотографию.

– Прошу вас, храните это у себя, – сказал он. – Гнусный болван (имелся в виду начальник станции) наверняка роется в моих вещах, пока я сплю.

Днем я зашел проведать Куртца. Он лежал на спине с закрытыми глазами, и я быстро вышел за дверь, однако услышал бормотание: «Жить праведно и умереть… умереть…» Я навострил уши, но больше Куртц ничего не сказал. Быть может, во сне он репетировал очередную речь, или то был обрывок фразы из какой-нибудь газетной статьи? Раньше Куртц работал журналистом и планировал вновь этим заняться, «чтобы распространять свои идеи – таков мой долг».

Он был – непроницаемая тьма. Я смотрел на него так, как смотрят на человека, лежащего на дне пропасти, куда не добираются солнечные лучи. Однако я не мог посвятить Куртцу много времени, ведь я помогал механику разбирать прохудившиеся цилиндры, выпрямлять погнутый шатун и прочее и прочее. Я жил в аду из ржавчины, стружки, гаек, болтов, гаечных ключей, молотков и буров – вещей мне ненавистных, поскольку я не умею с ними обращаться. Я топил маленький кузнечный горн, по счастью, оказавшийся на борту, и гнул спину в раскаленной груде металлолома, покуда очередной приступ лихорадки не сваливал меня с ног.

Как-то раз, заходя вечером в рубку со свечой в руке, я с испугом услышал, как Куртц немного дрожащим голосом произнес:

– Лежу тут в темноте и дожидаюсь смерти.

Свеча стояла прямо у его изголовья.

– Да бросьте вы! – выдавил я и замер над ним, зачарованный.

Никогда в жизни мне не доводилось видеть таких перемен, какие произошли с его лицом, – и, надеюсь, больше подобного не увижу. Я был не тронут, а скорее заворожен. С его лица цвета слоновой кости как будто сорвали занавес. Я увидел на нем угрюмую гордыню, беспощадное могущество, малодушный страх… и страшное, безысходное отчаянье. Быть может, в тот последний, высший миг он заново прожил свою жизнь – со всеми ее соблазнами, страстями и поражениями? Вдруг, узрев некий призрак или виденье, он вскрикнул шепотом – а вернее, едва слышно выдохнул:

– Ужас! Ужас!..