Сердце тьмы

Итак, в моем распоряжении оставалась тонкая стопка писем и фотография девушки. Она казалась мне красивой – вернее, прекрасным было выражение ее лица. Я знаю, что и солнечный свет можно заставить лгать, однако никакие манипуляции со светом и позами не способны отразить на человеческом лице честность и прямодушие, если их нет. Казалось, она умеет слушать открыто, без задней мысли, без подозрений, не думая о себе. Я решил лично вернуть ей портрет и оставшиеся письма. Любопытство, скажете? Да, но не только, было и еще какое-то чувство. Все имевшее отношение к Куртцу ускользнуло из моих рук: его душа, тело, станция, планы, слоновая кость, карьера… Осталась лишь память о нем да его «суженая» – и это я тоже хотел самолично предать забвению (именно оно должно было стать последним словом общей нашей судьбы). Я не оправдываюсь, нет. Я и сам толком не понимал, чего хочу. Возможно, во мне заговорила подсознательная верность Куртцу или же я стремился удовлетворить одну из иронических нужд, что таятся среди фактов человеческого существования… Не знаю. Не могу точно сказать. Но я отправился к той девушке.

Мне думалось, воспоминания о Куртце подобны воспоминаниям обо всех прочих покойниках, что человек накапливает в течение жизни, – смутный отпечаток в закоулке разума, где на миг, прежде чем сгинуть раз и навсегда, поселились тени. Однако, очутившись перед массивной дверью среди высоких домов тихой и благопристойной улочки, напоминавшей аллею кладбища, я вдруг воочию увидел Куртца, лежащего на носилках и жадно разевающего пасть, будто задумал проглотить в один присест всю планету и человечество вместе с ней. Он был жив, как никогда: ненасытная тень, жаждущая блеска, почестей и ужасных деяний; тень чернее ночи, благородно облаченная в одежды великолепного красноречия. Это видение как будто вошло со мной в дом – носилки, призраки носильщиков, дикая толпа преданных почитателей, лесная мгла, блики луны на поверхности воды, барабанный бой, глухой и ритмичный, как биение сердца – сердца торжествующей тьмы. Да, то был миг триумфа тьмы, мстительное и неумолимое ее шествие, которое я должен был остановить ради спасения хотя бы одной души. И слова, произнесенные Куртцем в терпеливо замершей лесной глуши, когда за моей спиной шевелились рогатые тени и полыхали костры, те отрывистые фразы вновь зазвучали у меня в ушах, зловещие и ужасающие в своей простоте. Я вспомнил его жалкие мольбы и жалкие угрозы, колоссальный масштаб обуревавших его черных страстей; подлость, низость и буйную ярость его души. А потом я вспомнил его сдержанную и томную речь, произнесенную уже несколько дней спустя: «Вся эта слоновая кость на самом деле принадлежит мне. Компания не выкупала ее у туземцев. Я добыл ее сам, и притом с большим риском для жизни. Однако, боюсь, они попытаются ее присвоить. Хм-м… Непростое дело. Как, по-вашему, мне следует поступить? Оказать им сопротивление? А? Я хочу лишь справедливости…» Да, он хотел лишь справедливости, ничего более. Я позвонил в колокольчик рядом с высокой дверью красного дерева, и, пока ждал, Куртц словно смотрел на меня со стеклянных панелей – смотрел своим всеохватывающим и пронзительным взглядом, обличительным, презирающим всю Вселенную. Я будто снова услышал его не то шепот, не то крик: «Ужас! Ужас!»

Вечерело. Меня попросили подождать в просторной гостиной с тремя высокими, от пола до потолка, окнами, которые были подобны сверкающим колоннам в обрамлении тяжелых штор. Блестели изогнутые золоченые ножки и спинки мебели, высокий мраморный камин сверкал холодной и монументальной белизной. В одном углу стоял массивный рояль: на черной крышке, делавшей его похожим на мрачный полированный саркофаг, играли темные блики. Открылась и закрылась высокая дверь. Я встал.

Она вошла – в полумраке гостиной ее бледная головка словно парила над темным одеянием. Она до сих пор носила траур по Куртцу. Прошло уже больше года с его смерти, больше года с тех пор, как пришла весть, но вид у нее был такой, словно она решила помнить и скорбеть вечно. Взяв обе мои руки в свои, она произнесла:

– Мне говорили, что вы придете!