Сердце тьмы

Она была не слишком молода – точнее, не юна, – а значит, уже созрела для верности и веры, для страданий. В комнате сразу потемнело, как будто весь печальный свет пасмурного вечера лег на ее лицо. Из пепельного ореола, окружавшего светлые ее волосы, бледный лик, чистый лоб, на меня глядели темные глаза. Взгляд их был бесхитростен, глубок, решителен и правдив. Свою скорбную голову она держала так, будто гордилась этой скорбью, будто бы хотела сказать: «Я, одна лишь я, умею скорбеть по нему так, как он того заслуживает». Когда мы еще пожимали друг другу руки, лицо ее исказила гримаса такого ужасного отчаянья, что я сразу осознал: она не из тех, с кем Время играет свои шутки. Для нее он умер лишь вчера. И, боже мой, выражение ее лица и меня самого заставило ощутить, что он умер только вчера – нет, сию минуту! Я увидел их одновременно – его смерть и ее скорбь, скорбь в миг его смерти. Понимаете? Я увидел и услышал их вместе. Ее дыхание сбилось, и она с трудом проговорила:

– Я сумела выжить…

Мой напряженный слух при этом отчетливо уловил в ее отчаявшемся и скорбном тоне отголосок его сурового приговора, который он шепотом объявил своей жизни. Я невольно задался вопросом, что я здесь делаю: сердце мое охватила паника, словно по ошибке угодил в это место, полное жестоких и абсурдных тайн, не предназначенных для глаз простого человека. Она указала на стул. Мы сели. Я осторожно положил на столик свой сверток, и она накрыла его ладонью.

– Вы хорошо его знали… – помолчав с минуту, прошептала она.

– В тех краях люди сближаются быстро. Я знал его так, как только может один человек узнать другого.

– И вы им восхищались, – сказала она. – Ведь невозможно знать его и не восхищаться им. Правда?

– Он был исключительный человек, – нетвердо ответил я, а потом добавил, не в силах устоять перед ее застывшим взглядом, который так и ждал, когда с моих губ сорвутся новые слова: – Невозможно было не…

– …любить его! – пылко договорила она, и я лишился дара речи от ужаса. – Как верно! Как верно! И все же, если вдуматься, никто не знал его так, как я. Он доверял мне все свои благородные мысли. Я знала его лучше других.

– Вы знали его лучше всех, – повторил я.

Возможно, так оно и было, но с каждым произнесенным словом в комнате сгущалась тьма, и лишь ее лоб, гладкий и белый, по-прежнему сиял неугасимым светом любви и веры.

– Вы были ему другом, – продолжила она и чуть громче добавила: – Другом! Иначе и быть не может, иначе он не доверил бы вам эти письма и не прислал бы вас ко мне. Я чувствую, что с вами можно говорить откровенно… О, как я хочу говорить! Я должна… Вы должны знать – вы ведь слышали его последние слова, – вы должны знать, что я была достойна его… Это не гордыня… Да! Я горжусь, что понимала его лучше других, лучше всех людей на свете, – он сам так говорил. А с тех пор, как умерла его мать, у меня нет никого… никого, кто…

Я молча слушал. Тьма сгущалась. Я даже не знал, те ли письма он мне вверил: возможно, ошибся и на самом деле мне следовало позаботиться о другом свертке (позднее я видел, как при свете лампы его изучает начальник станции). Девушка все говорила, изливала мне свое горе, уверенная в моем искреннем сочувствии. Она говорила так, как пьет измученный жаждой человек. Я и раньше слышал, что родня не одобряла ее помолвки с Куртцем, – то ли он был недостаточно богат, то ли еще что. Быть может, он действительно всю свою жизнь бедствовал – из его слов вполне можно было заключить, что именно относительная бедность вынудила его отправиться на чужбину.

– Разве возможно, чтобы человек, хоть раз слышавший его речи, не стал ему другом? – говорила она. – Он пробуждал в людях все самое лучшее, и поэтому их так влекло к нему. Это дар великих… – Звуку ее негромкого голоса, казалось, аккомпанировали все остальные звуки, полные тайн, отчаянья и скорби, какие я когда-либо слышал: журчанье реки, шелест деревьев на ветру, рокот толпы, неразличимые слова чьего-то далекого крика, шепот из черной темноты. – Но вы ведь его слышали! И сами это знаете! – воскликнула она.

– Да, знаю, – проговорил я с тяжелым сердцем, но в почтении перед ее святой верой, перед великой и спасительной иллюзией, что светилась неземным сиянием в кромешной всепобеждающей тьме, от которой я не мог уберечь ни эту девушку, ни самого себя.

– Какая утрата для меня… для нас! – с прекрасным великодушием поправилась она и добавила шепотом: – Для всего мира.

В последних отблесках заката я увидел, что ее глаза наполнились слезами – слезами, которым она не позволяла пролиться.

– Мне посчастливилось… я очень горжусь… мне так повезло, – пробормотала она. – Невероятно повезло. Я была слишком счастлива – короткое время. А теперь несчастна… на всю жизнь.

Она встала; ее светлые волосы, казалось, вобрали в себя все золото последней вспышки закатного солнца. Я тоже поднялся.

– А теперь… – скорбно произнесла она, – все эти надежды, все его величие, щедрый его ум, благородные порывы… все сгинуло. Ничего не осталось, кроме воспоминаний. Мы с вами…

– Мы будем помнить, – поспешно сказал я.