Сердце тьмы

В порту Джон Нивен был молчаливо признан ярым женоненавистником. Зная это, я понял, что своим нелепым замечанием он намеревался меня задеть, и задеть очень больно. Ему самому оно казалось просто сокрушительным – обиднее не придумаешь. Я засмеялся, словно извиняясь: только друга могло так рассердить мое бегство, – и немного пал духом.

Старший механик ответил мне не менее своеобразно, хотя и более благодушно. Он тоже был молод, но очень худ. Изможденное лицо окутывало облачко пушистой бороды. И в море, и на стоянке можно было наблюдать, как он целыми днями торопливо расхаживает по корме. Его физиономия выражала при этом душевную напряженность и сосредоточенность, вызванную постоянными неприятными ощущениями от расстройства внутреннего механизма. Страдая хроническим несварением, он и мне с легкостью поставил диагноз: у меня всего лишь расшалилась печень. Ну конечно! Мне, по его мнению, следовало остаться еще на один рейс и принимать некое лекарство, в которое он сам безгранично верил: «Знаешь, что я сделаю? А вот что. Куплю тебе из собственных денег два пузырька. Так-то. Неплохо я придумал, верно?»

Полагаю, он непременно осуществил бы свое ужасное (и вместе с тем великодушное) намерение, выкажи я хотя бы малейшую слабость. Но я был, как никогда, сердит, раздражен и упрям. Минувшие восемнадцать месяцев, наполненные разнообразными впечатлениями, представлялись мне томительной и бездарной тратой времени. Я чувствовал… как бы выразиться… что из них не извлечешь истины.

Какой истины? Объяснить я бы не смог. Вероятно, если бы на меня стали слишком наседать, я попросту разразился бы слезами. Я был еще достаточно молод для этого.

На следующий день мы с капитаном подписали документы в портовой конторе – просторной прохладной белой комнате с высоким потолком и зашторенными окнами, через которые безмятежно сочился свет. И служащие, и посетители были тоже в белом. Только блестящие полированные крышки тяжелых столов темнели вдоль прохода да кое-где попадались листки голубой бумаги. Огромные вентиляторы с высоты распространяли по безупречно опрятному залу легкое дуновение, чуть остужая наши вспотевшие головы.

Служащий за столом, к которому мы подошли, натянул учтивую улыбку и не снимал ее до тех пор, пока на заданный им для проформы вопрос: «Молодой человек желает покинуть судно на время?» – мой капитан не ответил: «Нет! Навсегда». Тут конторист внезапно помрачнел и опустил взгляд. Лишь напоследок он посмотрел на меня так скорбно, словно вручал мне не мои бумаги, а пропуск в царство мертвых. Складывая их, я слышал, как он о чем-то негромко спросил капитана, а тот бодро ответил: «Нет. Молодой человек возвращается домой». – «Вот как!» – воскликнул служащий и кивнул, соболезнуя моему плачевному состоянию. Вне стен конторы мы с ним никогда не встречались, но он подался вперед и пожал мне руку с таким видом, будто меня ожидала виселица. Я же, боюсь, сыграл свою роль нелюбезно, оставшись черств, как закоренелый преступник.

Почтового корабля, идущего в родные края, приходилось ждать дня три или четыре. Поскольку с моим пароходом я развязался, мне, вчерашнему моряку и завтрашнему пассажиру, возможно, резонней было бы поселиться в гостинице. Она располагалась в двух шагах от портовой конторы и представляла собою приземистое, однако по-своему роскошное здание, окруженное подстриженными лужайками и белыми павильонами с колоннами. Там я в самом деле чувствовал бы себя пассажиром! Окинув гостиницу враждебным взглядом, я направился к «Дому морских командиров».

Я шагал то под палящим солнцем, не замечая его, то в тени больших деревьев, не наслаждаясь ею. Зной тропического Востока, нисходивший с неба сквозь густолиственные кроны, обволакивал мое легко одетое тело и мятежный неудовлетворенный дух, словно намереваясь лишить его свободы.

«Командирский дом» располагался в большом бунгало с широкой верандой. От улицы его отделял участок земли с кустарниками и несколькими деревьями, удивительным образом напоминавший загородный садик. Заведение представляло собой нечто среднее между гостиницей и клубом, однако в его обстановке был заметен легкий привкус официальности, поскольку оно находилось в подчинении у портового начальства. Управляющий формально именовался главным стюардом. На этого унылого высохшего человечка так и хотелось надеть костюм жокея, но в ту или иную пору своей жизни он, очевидно, был в том или ином качестве связан с морем (вероятно, в качестве того, кто в моряки совершенно не годится).

Работа его могла бы показаться мне весьма необременительной, но сам он отчего-то всегда твердил, что она его однажды доконает. Это было для меня загадкой. Возможно, по своей природе он попросту находил всякое движение чересчур затруднительным для себя. Ну а постояльцев, то и дело появлявшихся в заведении, он как будто бы и вовсе ненавидел.