Сердце тьмы

Я вдруг разозлился. Вы понимаете, как неприятен такой вопрос человеку, который не знает на него ответа. Внутренне пообещав себе поставить этого моралиста на место, я с подчеркнутой холодной вежливостью спросил его:

– А какая разница? Вы не одобряете мой поступок?

Смутившись, капитан Джайлс только и смог, что растерянно пробормотать:

– Я? В общем…

Затем он оставил меня в покое, но сумел должным образом прикрыть свое отступление, заметив с большой претензией на юмор, что он и сам несколько раскис и пойдет немного вздремнуть, как всегда делает об эту пору, когда бывает на суше: «Дурная привычка. Очень дурная».

В этом человеке была простота, способная обезоружить даже более юное самолюбие, чем мое. На следующий день, за вторым завтраком, он, склонив ко мне голову, сказал, что встретил вечером бывшего моего капитана, и прибавил вполголоса:

– Ему очень жаль расставаться с вами. Ни с одним помощником он не ладил так хорошо.

В ответ я сказал серьезно, без тени аффектации, что за все время, проведенное мною в море, не знал ни лучшего корабля, ни лучшего капитана.

– Тогда зачем же?.. – пробормотал мой собеседник.

– Вы, наверное, слыхали, капитан Джайлс, что я намерен вернуться домой?

– Да, – промолвил он благожелательно, – такие вещи мне часто приходилось слышать.

– Ну так что ж? – вскричал я.

В тот момент мне показалось, будто я в жизни не видывал человека столь несообразительного, напрочь лишенного воображения. Не знаю, чего бы я ему наговорил, если бы не запоздалое появление Хэмильтона, который теперь уселся на свое обычное место. Понизив голос, я только пробормотал:

– Как бы то ни было, вы увидите, что я исполню мое намерение.

Хэмильтон, безупречно выбритый, приветствовал капитана Джайлса коротким кивком, а меня на сей раз не удостоил даже поднятием бровей. Единственная же фраза, произнесенная им за столом, была обращена к главному стюарду, которому он заявил, что кушанье, которое ему подали, не годится для джентльмена. Главный стюард, в высшей степени удрученный, не издал даже стона: воздел глаза к вентилятору, и только.

Мы с капитаном Джайлсом вышли из-за стола. Сидевший рядом с Хэмильтоном незнакомец последовал нашему примеру, проделав этот маневр с видимым трудом. Бедняга если и пытался поместить себе в рот немного той самой пищи, недостойной джентльмена, то не потому, что был голоден, а лишь затем (я в этом уверен), чтобы вернуть себе самоуважение. Так или иначе, он дважды уронил вилку и, совершенно ни в чем не преуспев, замер с выражением подавленности в ужасающе остекленевших глазах. И я, и капитан Джайлс избегали глядеть на него за столом.

На веранде он, едва на нас не наскочив, взволнованно обратился к нам с довольно пространной речью, из которой я ни слова не понял. Казалось, он говорил на каком-то кошмарном чужом языке. Однако капитан Джайлс, поразмыслив всего секунду, с непринужденным дружелюбием ответил ему: «О да, конечно! Вы совершенно правы». Очень, по видимости, довольный, незнакомец пошел (причем почти прямо) искать лонгшез в дальнем конце веранды.

– Что он пытался сказать? – спросил я с отвращением.

– Не знаю. Не будем слишком строги к бедному малому. Ему, уж поверьте, и так тошно, а завтра будет еще хуже.

Судя по виду, хуже было уже некуда. Я даже не предполагал, какая именно изощренная разновидность беспутства могла привести несчастного в такое состояние. Что же до капитана Джайлса, то к его добродушию примешалось своеобразное самодовольство, и это мне не понравилось. Усмехнувшись, я сказал:

– Что ж, теперь он под вашей опекой.

Протестующе отмахнувшись, капитан сел и взял газету. Я сделал то же. Газеты были несвежи и неинтересны. В них только и говорилось, что о торжествах по случаю первого юбилея королевы Виктории (причем томительно пространно и почти одинаковыми словами). Расслабленные тропической полуденной жарой, мы бы, наверное, скоро задремали, если бы из столовой не донесся голос Хэмильтона, доедавшего свой ленч. Не подозревая о том, насколько близко мы сидим к высокой двустворчатой двери, всегда открытой, он громко, пренебрежительным тоном ответил на какое-то замечание, которое позволил себе сделать главный стюард.

– Суетиться мне не пристало, – сказал Хэмильтон. – Они и без того должны быть рады, что среди них появится джентльмен. Спешить незачем.

В ответ на какие-то слова управляющего, произнесенные громким шепотом, Хэмильтон возразил еще более презрительно:

– Кто? Этот щенок, который позволяет себе заноситься, оттого что долго прослужил у Кента старшим помощником? Уму непостижимо!

Мы переглянулись. Джайлс прошептал мне: «Это он о вас», – хотя я совершенно не нуждался в подсказках, ибо Кент была фамилия моего прежнего капитана.

Управляющий, очевидно, продолжал настаивать на своем, что бы это ни было, и потому Хэмильтон, насколько такое возможно, заговорил с еще большим апломбом:

– Глупости, милейший. Он мне не ровня. Стоит ли с ним тягаться? Времени у меня сколько угодно.