Сердце тьмы

Войдя, я подумал, что сейчас главный стюард, верно, доволен: в доме царила могильная тишина. В гостиных было пусто, да и на веранде я никого не заметил, кроме одного человека, дремавшего в дальнем конце, лежа в лонгшезе. При звуке моих шагов он открыл глаз, до ужаса похожий на рыбий. Этот мужчина был незнаком мне. Уйдя с веранды, я пересек столовую (пустую комнату со столом посередине и неподвижным вентилятором под потолком) и постучал в дверь, на которой черными буквами значилось: «Главный стюард».

– Ох, боже мой, боже! Ну чего еще? – жалобно ответил раздраженный страдальческий голос, и я тотчас вошел.

В тропической стране нечасто увидишь такую комнату. В кабинете управляющего царили полумрак и духота. Закрытые окна были завешаны пропыленными дешевыми шторами с бесчисленными кружевными оборками. В углах громоздились картонки: такие, как у европейских модисток и портных, – а мебель словно была перевезена из респектабельной гостиной лондонского Ист-Энда: каким-то образом главный стюард умудрился добыть набитый конским волосом диван и такие же кресла, уродливую обивку которых защищали засаленные подголовные салфетки. Я смотрел на этот гарнитур в изумлении, теряясь в догадках относительно того, какая случайность, нужда или фантазия собрала здесь эти предметы. Хозяин расхаживал по комнате без кителя, в одних белых брюках и тонкой рубашке с короткими рукавами, любовно обхватив себя за остроугольные локти.

Услыхав о моем намерении у него остановиться, он издал возглас испуга, однако все же не мог отрицать, что свободных комнат предостаточно.

– Превосходно, – сказал я. – Не дадите ли вы мне ту, где я ночевал в прошлый раз?

Из-за картонок, в которых, если судить по виду, могли храниться перчатки, носовые платки или галстуки, послышался слабый стон. Что же, хотел бы я знать, содержалось в этих коробках? В норе управляющего пахло то ли гниющим кораллом, то ли зоологической коллекцией под слоем восточной пыли. Из-за картонных баррикад я видел только макушку и глаза, уныло глядящие на меня.

– Это всего лишь на пару дней, – сказал я, желая его подбодрить.

– Не угодно ли вам будет уплатить вперед? – спросил он, оживившись.

– И речи быть не может! – выпалил я после секундного оцепенения. – Неслыханно! Какая дьявольская наглость…

Управляющий схватился обеими руками за голову, и этот жест отчаяния обуздал мое негодование.

– Ах, господи боже мой! Да не взрывайтесь же так. Я всем это предлагаю.

– Не верю, – отрезал я.

– Ну собираюсь предлагать. Если бы вы, джентльмены, согласились платить вперед, тогда я бы и с Хэмильтона мог деньги получать. Он вечно заявляется на берег без гроша в кармане, а даже когда и есть у него что-то, по счетам все равно не платит. Ума не приложу, как с ним быть. Только ругает меня и говорит, что, дескать, в этой стране нельзя вышвырнуть белого человека на улицу. Так ежели бы вы только…

Я был потрясен и с трудом верил собственным ушам. Дерзость управляющего показалась мне непростительной. Сказав подчеркнуто грубо, что мне нет никакого дела ни до Хэмильтона, ни до него самого, я потребовал, чтобы он перестал нести чепуху и немедленно проводил меня в мою комнату. Управляющий извлек откуда-то ключ и вывел меня из своего убежища, искоса смерив злобным взглядом.

– Есть ли здесь сейчас кто-нибудь, кого я знаю? – спросил я, прежде чем мы расстались.

Снова приняв свой обычный тон болезненного нетерпения, управляющий ответил, что из Соло вернулся капитан Джайлс. А всего постояльцев сейчас трое.

– Не считая Хэмильтона, конечно, – прибавил стюард, помолчав.

– Ах да! Хэмильтон! – сказал я.

Издав прощальный стон, бедняга поплелся к себе. Гнев, вызванный его дерзостью, еще не улегся во мне, когда я вышел ко второму завтраку. Управляющий был на своем посту: надзирал за узкоглазыми слугами. Длинный стол был накрыт только с одного конца, и вентилятор, висевший посередине, лениво гонял горячий воздух над голой полированной древесиной.

Нас, постояльцев, было в столовой четверо. У незнакомца, которого я давеча видел дремлющим в лонгшезе, теперь оба глаза были приоткрыты, но как будто ничего не видели. Казалось, он впал в летаргию. Важный субъект с короткими бакенбардами и тщательно выбритым подбородком, сидевший рядом, был, разумеется, Хэмильтон. Я не знал другого человека, в той же мере преисполненного достоинства от сознания того места, которое он по милости Провидения занимал в этой жизни. Меня, как мне говорили, он считал себе неровней. При звуке, который я издал, отодвигая стул, Хэмильтон поднял не только глаза, но и брови.