Сердце тьмы

Человек продолжает путь, узнавая вехи, оставленные предшественниками. Взволнованный, изумленный, он с улыбкой принимает и трудности, и удачу – то есть, как говорится, пинки и полупенсовики: многоцветный общий удел, богатый возможностями для достойных или, быть может, для тех, кому везет. Да. Человек продолжает идти. Время идет тоже, и, наконец, человек замечает впереди себя теневую черту – предупреждение о том, что настала пора покинуть территорию юности.

Именно за этой чертой и следует ожидать тех мгновений, о которых я говорил. Каковы они? О, это мгновения скуки, усталости, недовольства. Мгновения безрассудства. Это, хочу я сказать, такие моменты, когда все еще молодой человек может сделать опрометчивый шаг: например, внезапно жениться или ни с того ни с сего бросить службу.

Мой рассказ будет не о женитьбе: до такого безумства я не дошел. Мой поступок скорее сравним с разводом, даже с бегством. Не имея для этого ни единой причины, понятной здравому человеку, я оставил свое место – покинул судно, о котором не мог сказать ничего дурного за исключением разве того, что оно было паровое и потому, вероятно, не могло притязать на слепую преданность… Нет, ни к чему покрывать лаком надуманного обоснования выходку, которую я даже в момент ее совершения полуосознанно считал капризом.

Это случилось в восточном порту. Корабль, приписанный к нему и в этом отношении тоже восточный, вел торговлю среди темных островов голубого, изрезанного рифами моря. Над кормой развевался британский торговый флаг, а на мачте – флаг пароходства, тоже красный, но с зеленой каймой и белым полумесяцем, ибо владел судном араб, к тому же сеид (отсюда и зеленая кайма)[5]. Он возглавлял богатейший «Сингапурско-арабский торговый дом», будучи в то же время самым верным подданным многоликой Британской империи, какого только можно отыскать восточнее Суэцкого канала. Мировая политика его нисколько не заботила, зато над своими людьми он обладал магической властью.

Нам, впрочем, было все равно, кому принадлежит пароход. Европейцев наш араб нанимал по необходимости, и многие из нас с первого до последнего дня службы ни разу его не видали. Я видел только однажды – на пристани, случайно. Это был смуглый старик, слепой на один глаз, в белоснежном одеянии и желтых туфлях. Паломники-малайцы, которых он облагодетельствовал пищей и деньгами, обступили его толпой и яростно целовали ему руку. Своим милосердием он, как я слышал, прославился почти на весь архипелаг, ибо разве не сказано, что щедро дающий угоден Аллаху?

Итак, этот достойный (и колоритный) араб, мыслями о котором не приходилось забивать себе голову, владел достойнейшим шотландским судном (а именно шотландским оно и было от трюма до верхушки мачты) – превосходным морским пароходом, легким в уходе и во всех отношениях удобным. Если бы эта плавучая машина не толкала сама себя изнутри, то была бы достойна любви всякого мужчины, и я по сей день глубоко чту память о ней. Что же до рода торговли, которому она служила, и нрава моих товарищей, то все это не могло бы оказаться для меня более подходящим, даже если бы некий добрый волшебник сотворил жизнь и людей специально по моему желанию.

И от такого счастья я внезапно отказался. Смысла в этом моем поступке было не больше, чем мы, люди, усматриваем в порхании пташки, вдруг покидающей насиженную ветвь. Я сделал это словно бы бессознательно, что-то увидав или услыхав какой-то шепот. Еще вчера я ни в чем не ощущал недостатка, и вдруг разом все исчезло: и очарование, и вкус, и интерес, и удовлетворение – решительно все. Вот это, видите ли, и был один из тех моментов. Зеленая дурнота молодости настигла меня и увлекла прочь – прочь с корабля, хочу я сказать.

Команда состояла из многочисленных калашей да двух старшин-малайцев. Нас, европейцев, было только четверо. Капитан воззрился на меня так, словно хотел понять, какой недуг меня поразил. Но он, старый моряк, тоже когда-то был молод. Под его густыми железно-серыми усами таилась улыбка, когда он сказал, что если я считаю нужным непременно покинуть судно, то удерживать меня силой он, конечно, не станет и завтра же утром я получу мое жалованье. Прежде чем я переступил порог его каюты, капитан вдруг пожелал мне странно печальным тоном, чтобы я нашел то, на поиски чего мне так не терпится идти. Эти мягкие уклончивые слова проникли глубже, чем мог бы проникнуть любой инструмент, твердый, как алмаз. Уверен, что капитан меня понял.

Иначе встретил мое заявление второй механик – молодой здоровяк шотландец, гладколицый и светлоглазый. Сперва из машинного отделения вынырнула его честная красная физиономия, а затем уж показалась и вся массивная фигура. Он был в рубашке с закатанными рукавами и медленно обтирал паклей мускулистые предплечья. Когда я сообщил ему свое известие, его светлые глаза выразили такое горькое разочарование, словно наша дружба обратилась во прах. «Хм! Так я и думал, что ты не сегодня завра сбежишь домой и женишься на какой-нибудь глупой девчонке», – произнес он весомо.