Сердце тьмы

Нет, в могилу я не лег, но было время, которое я вспоминаю смутно и с содроганием – как странствие по немыслимому и призрачному миру, лишенному всякой надежды и всяких желаний. Я вернулся в повапленный град и с ужасом смотрел на потоки людей, снующих по улицам в стремлении раздобыть денег, набить брюхо скверной стряпней, насосаться скверного пива и смотреть бессмысленные, нелепые сны. Эти люди мешали ходу моих мыслей. Я воспринимал их как незваных гостей, чья картина мира казалась мне гнусным притворством, – ведь они, очевидно, не видели и десятой доли того, что видел и знал я. Их поведение – поведение обывателей, спешащих по своим делам и уверенных в полной своей безопасности, – казалось мне возмутительным, как глупое паясничанье перед лицом великой опасности. Я не имел особого желания просвещать этих людей, но с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться в их напыщенные лица. Полагаю, в ту пору я был не совсем здоров. Шатаясь по улицам – мне нужно было уладить несколько дел, – я горько усмехался при виде весьма уважаемых господ. Поведение мое, признаю, было непростительным, но меня почти непрерывно терзала лихорадка. Попытки любимой тетушки «восстановить мои силы» казались бессмысленными и неуместными. Отнюдь не силы мои нуждались в восстановлении, а разгулявшаяся фантазия – в обуздании. Бумаги Куртца до сих пор были при мне, и я не совсем понимал, что с ними делать. Его мать недавно умерла – перед смертью за ней ухаживала та самая «суженая». Раз ко мне заглянул гладко выбритый господин в очках с золоченой оправой: сперва намеками и окольными путями, а затем вкрадчиво и настойчиво, он начал наводить справки о судьбе так называемых «документов» покойного. Я ничуть не удивился, ведь успел дважды повздорить по этому поводу с начальником станции. Ни тому ни другому я не выдал даже малой части той стопки. Господин в очках угрожающе посмотрел на меня и пылко заявил, что Компания имеет право распоряжаться всей информацией, касающейся ее «территорий». Также он сказал, что «знания мистера Куртца о неисследованных землях могут быть весьма обширны и уникальны – учитывая незаурядность его талантов и прискорбное положение, в котором его нашли. Я заверил сотрудника Компании, что знания мистера Куртца, пусть сколь угодно обширные и уникальные, никоим образом не затрагивают проблем коммерции или управления. Тогда он привлек к спору Науку. «Это будет невосполнимая потеря для ученого сообщества…» – и так далее и тому подобное. Я предложил господину доклад Куртца, написанный для Международного общества подавления диких обычаев. Он с большим энтузиазмом принялся за чтение, но в конечном итоге лишь презрительно фыркнул.

– Мы ждали совсем другого, – сказал он.

– И напрасно: ничего другого в его частных письмах нет, – ответил я.

В заключение нашей беседы он пригрозил мне судом, и больше я его не видел. Зато два дня спустя ко мне пришел еще один человек, представившийся двоюродным братом Куртца. Его очень интересовали последние минуты жизни дорогого родственника. Случайно он обронил фразу, из которой я понял, что Куртц был талантливым музыкантом. «Его ждал огромный успех», – сказал брат, органист по профессии, длинные седые волосы которого спадали на засаленный ворот. Я не нашел оснований сомневаться в его словах, и по сей день не знаю, была ли у Куртца какая-нибудь профессия, – вполне вероятно, что ее не было, и в этом заключался его величайший талант. Я считал его художником, который подрабатывал журналистом – или журналистом, который в свободное время рисовал, – однако даже его двоюродный брат (нюхавший табак во время нашей беседы) не смог толком объяснить, кем же он все-таки был. Куртц был универсальный гений – и в этом я согласился с бедным стариком. Он громко высморкался в большой носовой платок и удалился, пребывая в свойственном старости возбуждении, унося с собой несколько писем и не имевших никакой ценности памятных записок. Наконец ко мне явился журналист, желавший узнать о судьбе «дорогого коллеги». Он сообщил мне, что истинным призванием Куртца могла бы стать политика «с народным уклоном». У журналиста были прямые кустистые брови, коротко стриженные волосы и монокль на широкой ленте. Разоткровенничавшись, он высказал мнение, что Куртц «писать не умел, но боже, как он говорил! Публика теряла голову! А все дело в том, что он умел верить – понимаете? Верить! При желании он мог поверить во что угодно, во что угодно! Из него вышел бы превосходный лидер какой-нибудь радикальной партии».

– Какой партии? – не понял я.

– Да любой партии, – ответил мой собеседник. – Он был… экстремист. Не правда ли?

Я согласился. А не знаю ли я, случайно, вдруг полюбопытствовал журналист, что подтолкнуло его отправиться в те края. Я знал – и вручил ему пресловутый доклад, разрешив при необходимости его напечатать. Он торопливо пробежал глазами по тексту, бормоча:

– Это нам подойдет, да-да, подойдет… – после чего скрылся, спрятав добычу в портфель.