Серебряная клятва

Она ушла, а красивое лицо в обрамлении медовых волос стояло перед глазами еще часа два, даже обедать расхотелось. Дурные думы думались: а каково это, когда тебя предают свои? Ты их защищаешь, льешь за них кровь, а они тебя – книгой в висок, да под белы рученьки, да к ногам врага? Ужас. Как хорошо, что в Осфолате все любят и короля, и королевича, и королевну, и в армии все ладно… Да. Ей повезло. А вот от новых земель, где людишки словно крысы или шакалы под ковром, готовы бесконечно что-то друг у друга выгрызать, все сильнее веет гнильцой, вопреки улыбочкам и подаркам. Ну ничего. Все можно исправить хорошей, разумной чисткой. Зато попадаются сокровища вроде этого Штрайдо… Своенравные сокровища. Но и это поправимо, а как интересно!

Лусиль вырвали из воспоминаний: обхватили со спины за пояс, приподняли над полом. Она, не ожидавшая этого, но хватку легко узнавшая, сердито и в то же время не без удовольствия завизжала. Угадала правильно: над плечом ее уже маячило в зеркале тонкое, красивое лицо Влади. Ловко же он прокрался вдоль стены, не попался отражению. И шагов его Лусиль, как и почти всегда, не услышала: он двигался мягче кошки.

– Ах ты! – возмутилась она, не спеша, впрочем, высвобождаться. Ее и так уже аккуратно ставили на пол.

– Ах я. Охорашиваешься?

Прохладные ладони легли на плечи, и Влади принялся внимательно ее рассматривать. Глаза его в ярком освещении нескольких ламп казались почти хрустальными; здешнюю рубашку с красным «птичьим» орнаментом по вороту он не надел, ограничился простой белой, зато отказался от синего отороченного мехом плаща – острарская знать на пиры предпочитала кафтаны. Волосы Влади аккуратно расчесал, они струились по плечам, и среди них поблескивала нитка речного жемчуга. Лусиль невольно фыркнула.

– Ты бы еще косичку заплел. Здешние мужчины не украшают волосы.

– Здешних мужчин впору звать, скорее, мужиками, – ровно парировал Влади, улыбнувшись. – Ты очень красивая. Хотя и будто бы… другая, что ли?

Он поцеловал ее в щеку. Она досадливо сморщила нос.

– Нет, мой королевич. Это просто ужасно. И, знаешь, чем больше я смотрю на это, тем чаще задаюсь вопросом…

Он угадал без труда, как и нередко:

– Как будешь расхаживать в этом каждый день, когда тебя коронуют?

– Именно.

Влади не ответил, зато стал аккуратно поправлять Лусиль волосы. Она не мешала, продолжая мрачно думать все о том же.

Ничего. Ничего. Ничего. Это слово стало в последнее время для нее определяющим, с подлой легкостью отвечало на все вопросы.

«Что вы чувствуете, вернувшись на родину?»

«Ничего».

«Что бы вы хотели попробовать на пиру из наших кушаний?»

«Ничего».

«Что вы желаете в дар от нас?»

«Ничего».

С дарами-то еще сравнительно просто, их всегда можно было взять деньгами и драгоценностями. С остальным – куда хуже. Нельзя было ответить: «Ничего», а лучше сказать: «Радость», нельзя было ответить: «Ничего», а лучше попросить молочного поросенка. Лусиль говорила ровно то, что нужно. Так, как нужно. Иначе не примут.

Влади поцеловал ее снова – в шею, отведя золотые локоны вперед. Она довольно приподняла подбородок, любуясь и собой, и им в отражении. Она не шевельнулась и когда тонкие длинные пальцы, скользнув по ее бедру, приподняли подол длинного платья. Только облизнула губы и позволила ладони двинуться еще немного дальше.

– Я люблю тебя, – шепнул Влади. – Люблю в любом наряде. И без них.

– А я люблю тебя, – эхом повторила Лусиль.

И завоюю тебе это королевство.

Она вся была словно солнце – с распущенными волосами, залитая мягким светом. Он же – кажущийся седым, но не седой, в белой аккуратной одежде, нежно к ней склонившийся, – напоминал луну. И эта луна вся была ее, и вместе они составляли идеальный герб полузабытой империи. Они принадлежали только друг другу. Слишком давно. Отец не пытался ничего с этим сделать – смирился. Влади был единственным его ребенком, балованным, любимым. Влади дозволялось иметь и делать все, что захочется. Лусиль удивительно легко вошла в это «все». И только многим позже спохватилась.

Случилось это примерно год назад, в день ее венчания – резко и обжигающе. Отец зашел к ней в спальню без стука, так же бесшумно встал за плечом у зеркала и широкой рукой поправил струящуюся темную фату. В нос ударил запах пионово-коричных, совершенно не мужских духов. Лусиль сразу почувствовала что-то, застыла с комом в горле. И не то уже седой, не то беловолосый, с моложавым миловидным лицом, сверкающий выцветшими топазами глаз отец – нет, Сивиллус – шепнул, не похотливо, скорее, насмешливо:

– Он сказал, ты его… а значит, и моя. Поговорим об этом наконец?

Лусиль все же решилась, ударила его по кисти и отпрянула. Положила ладонь на рукоять висящего на стене меча, но не сомкнула пальцев. Молчала, не краснея, не бледнея, но внутренне дрожа. Не опускала головы – ждала. Она думала об ужасном, но Сивиллус с неожиданным удовольствием, как-то по-кошачьи улыбнулся и даже отвесил ей полупоклон. Точно в чем-то выиграл. Точно подобного и ждал. Точно не надо звать на помощь.