Серебряная клятва

– Эй! – Хельмо вздрогнул и отставил кувшин подальше, поняв, что чуть не задел его ногой. Чашу он тоже поставил на крышу, найдя место поровнее. – Да что за… Проклятье! – Досадная догадка перекрутила все внутри. – Я понял, понял… Не стоило рассказывать тебе про то боярское посольство, так и знал.

Янгред отвернулся, сцепил руки в замок. Кровавое солнце вызолотило хищный профиль и блеснуло в отстраненном взгляде. Обиделся? Возможно, ведь, воссоединившись, они пообещали друг другу больше не врать. Захотелось оправдаться, сказать хоть «Зря я тебя взвинтил», но Хельмо не успел. Янгред строго, так, будто догадывался об ответе, спросил:

– Он, кстати, так и не узнал? Головы все целы?

Хельмо было чем его удивить, и он торжествующе заявил:

– Узнал. И, конечно, расстроился, но все обошлось. Вот как раз сегодня мы поговорили и об этом… знаешь, стало куда легче.

Янгред лишь насторожился.

– Подробнее.

Хельмо хотел подурачиться, сказать что-нибудь вроде «Царские это дела!». Но глядели на него так, что он не решился, уступил. Перед глазами ожила украшенная самоцветной мозаикой тронная зала, и солнце из окон, и сапфировые тени, и фигура, ходящая туда-сюда обугленной птицей. Пристальный взгляд, горький вопрос: «Что же ты не сказал про слободу?» Хельмо и не думал, что повернется так гадко. Он долго пытался решить, как предостеречь дядю, не повредив старикам, но не успел: все выдал батюшка, которому один из бояр исповедовался. И единственное, что Хельмо смог выдавить в ответ на упрек, было:

– Разве исповедь – не тайна?

Дядя невесело усмехнулся, потер лоб. Как же у него седины прибавилось…

– Тайна, коли не опасна, Хельмо. Эта же была таковой.

Стало горько и почему-то правда совестно. Почему, если он не согласился, если даже в мыслях заговора не держал? Правда надо было донести? Все же доносят. Тяжело хромая, дядя прошелся рядом, потом резко остановился, словно споткнулся. Спросил в никуда:

– Как же они так?..

Хельмо почти ощущал его отчаяние, липкое и черное. Попытался утешить:

– Они лишь помыслили, не бери это в голову. И отступились, увидев мой гнев. – Пришел еще довод, на собственном горьком опыте с наемниками уже проверенный. – Знаешь, верность лишь крепчает, если раз закалить ее сомнением и…

Похоже, зря он начал – только вызвал новый удар на себя.

– Так ты верность их закалял? Спасибо.

Как же тускло, разочарованно дядя глядел, никакой души не хватит выдержать. Хельмо стиснул зубы. Нет, нет, он знал, что не виноват, был уверен: поступил по чести. Не произошло же беды! Но как не понять измученного дядю? Как не потерпеть? И он приблизился, выдохнул, сказал то, что казалось ему главным:

– Ты знай одно. Учини они что, я все равно бы тебя защитил.

Дядя не откликнулся ни на искренние слова, ни на движение: Хельмо протянул руку. Дядя не вынул ладони из складки широкого рукава, не улыбнулся, а только посмотрел рассеянно в окно. Там кружило в небе воронье и плавилось белое солнце.

– И мальчика моего жизни лишить хотели…

Хельмо вздрогнул, вспомнив, что почувствовал в ту минуту сам.

– Тсино… они говорили о постриге в монахи.

– Правильно. А в келье можно и придушить.

– Дядя! – К голове прилила кровь, но, стукнув пару раз в висках, наоборот, отхлынула. Хельмо закусил губы. Он стоял теперь изваянием, а дядя опять сутуло ходил вокруг. Его тень дрожала на мелких каменных пластинках, дрожала слегка и сама фигура. Похоже, немалый его обуял страх.

– И… что ты в следующий раз сделаешь, если кто подумает пойти против меня? – спросил он вдруг. Ровный, холодный голос этот с дрожью не вязался. – Скажи.

Ответ казался Хельмо очевидным, он не колебался ни секунды:

– Всякого, кто пойдет, остановлю. Уничтожу!

Дядя замер напротив, коснулся плеч и глянул в упор.

– Это не ответ, свет мой. Остановишь, если пойдут. А если подумают?..

Глаза блеснули, прожгли. Так бывало и в детстве: ответы, которые хотел слышать, дядя будто подсказывал. Вот и здесь Хельмо знал, что подарило бы ему прощение, но знал также, что не сможет этого сказать, ни ради чего. Никогда. И он шепнул, не отводя взгляда:

– Помыслы – не поступки. Помыслы разные бывают и…

Хинсдро взглянул еще строже и грустнее, отпустил и перебил глухо:

– Так, может, и ты о чем-нибудь помышлял? Что-нибудь замышлял?

Тут Хельмо вспыхнул. Сердце заколотилось, вскипела обида: за что? У него болели сегодня раны, как никогда уродливым казался шрам на лице, он провел утро, утешая семью одного из своих погибших дружинников, все… надоело! К дяде он пошел в надежде на приятный разговор за вином, на какую-нибудь прогулку, а не на выволочку в кабинете. Но опять он с собой справился и попросил мягко:

– Не обижай меня. Прошу. Хватит. Я люблю вас и скорее сам за вас умру.

В последние дни, в тепле среди друзей, он очень хотел жить, но это было не важно. И, наконец, он вроде достучался: дядя и сам остолбенел, обмер, будто осознал, что не врага бьет. Другой страх проступил в его глазах, унялась дрожь.