Серебряная клятва

Где вы, свежая кровь, громкие голоса, ясные умы? Задыхаетесь, пробиться не можете, света дать достаточно, ведь всюду грязь и пепел, грязь и пепел, да кости старые, да бороды нечесаные, да зубы оскаленные, да взгляды испуганных стариков.

Нельзя, нельзя давать дорогу молодым. Нельзя, нельзя пускать в свой дом чужих, даже тех, кто спас твою жизнь. И нельзя, нельзя их слушать. Иноземец хуже боярина.

Грех совершили – страшный, подлый. Но грехи только начались, и кружит пепел, и танцуют тени, и дорог им теперь открыто больше.

А страстолюбец не может ничему помешать. Трещина бежит по парсуне.

Где вы, соколы мои? Кто мертв, кто заточен в темницах. Никого не осталось.

* * *

Никому не дозволили покинуть терем. Солдаты встали на входах, с ними – стрельцы, что приняли их сторону, таких оказалось больше, чем Янгред ожидал. Света не гасили, столица должна была верить: пир продолжается; верить, пока не станет ясно, что делать. С пленным царем, с мертвым царевичем, с сухим фактом: пресечена и Вторая династия. Так что дальше? Но это Янгреда пока не занимало. Оставив распоряжения командующим, он и сам вернулся в чужой дом, хотя не понимал, нужен ли там. Но он обещал:

«Я с тобой». И должен был быть.

Комната плыла и качалась, по-прежнему знобило. Монахини, четыре разом, суетились над Хельмо: сняли с него кафтан и сапоги, обтирали чем-то виски, жгли в курильницах черный ягель с вулканов – обезболивающее. Синеватый дым окутал Хельмо, но даже в дыму было видно: по лицу расползается отдающая лунным светом бледность, под веками наливается чернота, потемнели губы. Наверное, что-то похожее видели древние люди, когда умирал их бог.

Янгред не приближался – привалился к стене у двери, теребил ворот, то и дело дергал шеей, задирая голову к потоку, как если бы на него накинули висельную петлю. Мутило. Стоящее перед глазами лицо царя не давало ясно думать; действия женщин казались суматошными, пустыми. Он стиснул зубы, сжал кулаки на ткани рубашки: нельзя отвлекать их, нельзя тем более пугать гневом. Он не знает о медицине ничего, не ему учить эллинг работать, они вытаскивали людей в мир живых не год, не два, не три. Но он едва не сорвался, когда Хельмо пустили кровь, разгоняя дурную, и она потекла в таз – темная, вязкая. Нормальная никак не шла, да осталась ли? Так нельзя, они добьют его, а не спасут! Совсем молоденькая послушница оглянулась, напоролась на его взгляд и, выронив курильницу, испуганно затеребила рукав старшей, мол, «Злится командир!». Янгред не стал дожидаться вопросов, махнул и вышел скорее прочь. Там саданул кулаком по стене и снова к ней привалился. Вспомнил, как выл царь. Зарычал, смежил веки. Различив приближающиеся спешные шаги, вяло подумал: еще монахини, стрельцы, гонец с очередной поганой вестью? Не угадал. Тихий голос, прежде обычно успокаивавший, оцарапал слух:

– Как дела?..

– Плохо, – только и выплюнул Янгред.

– Я знаю эту отраву. – Глаза пришлось открыть, голову повернуть. Хайранг стоял перед ним и старался выглядеть спокойным, вот только руки тряслись. – Чем меньше ее примешь, тем медленнее она убивает. Но убивает почти всегда.

Янгред промолчал, а Лисенок не сразу сумел продолжить: тоже краем глаза заметил кровь в тазу. Потупился: явно боялся собственных слов и чужого лица, боялся комнаты, боялся валящего оттуда дыма и движущихся фигур. И правильно боялся.

– Яд на метеорной крошке, – он судорожно сглотнул. – Из Цветочных королевств. Говорят, Эндрэ убили таким, видишь, как кожа одновременно сереет и светится? – И снова он себя пересилил, посмотрел на Хельмо. Покачал головой: – Шансов…

– Он принял совсем немного, если я понимаю правильно, – перебил Янгред. – Он очень сильный. И прошло мало времени.

Из комнаты повеяло сквозняком, а ягелем запахло сильнее, кислее, до рези в носу. Теперь, когда он прогорел, эллинг открывали окна и прогоняли остатки дыма. Кто-то что-то толок в ступке, кто-то тащил еще таз. Опять кровь пускать будут? Хайранг словно сжался.

– Прекрати скулить раньше времени, – сухо велел ему и себе Янгред и попытался отвлечься на что-то насущное: – Как там бояре-то? Бунта нет?