Серебряная пряжа

Смена кончилась. Опустела фабрика. Фонари погасли, пыль улеглась. Только мыши да крысы по ткацкой гуляют. Красковары тоже ушли. Один Аким замешкался. Снадобье для новой краски составлял. Мудрил, мудрил, что-то на этот раз у него не получилось.

Сидит Аким над котелком, специи подбавляет, помешивает. Хозяин является. Сам и не глядит на Акима.

— Чего ты, — говорит, — торчишь здесь?

— Для вас радею, — красковар ответил.

— Мало прибытку от твоего раденья. Кабы ты радел, не залежались бы мои ситцы.

Приказал Акиму домой убираться, а сам — в отбельную. Походил, походил по фабрике, опять в красковарку идет. Захотелось ему своими глазами посмотреть, как краски разведены в чанах: не по способу ли немца новый товар красить собираются?

В цехах сумеречно. На всю фабрику фонарика три светятся, да и те от пыли и копоти черными стали. Яшка-то с неудачи подзаложил. В голове подшумливало.

Открыл дверь, — показалось, будто в этот самый миг свет погас. Перешагнул га порог, чудится ему, кто-то шастит, только не на полу, а вроде как бы под потолком, вроде на чан карабкается. Потом как бухнется в чан, инда брызги хозяину в глаза полетели.

«Должно быть, фабричный кот за мышами охотился, да и упал в чан», — подумал хозяин. Встал хозяин на приступку, чиркнул спичку и обмер, — лезет из чана не кошка, а голова с черными волосищами, черными пальцами, пыхтит, черной краской брыжжет, отплевывается. У хозяина и спички на пол посыпались. Стоит он ни жив, ни мертв, в толк не возьмет, что за притча. До седых волос дожил, никогда такого не случалось. Ноги тяжелее чугунных сделались.

Чертовщина из чана выпрыгнула, Яков креститься начал. Не привидение ли, думает. Может, померещилось. Ан нет. Опять чиркнул спичку. Стоит перед ним домовой, черный весь и Акимову метлу в руке держит. Тряхнул волосищами, спичку задул. Хозяин в потемках к двери пятится. Торкнулся в стену, принял ее за дверь. Не отворяется. Ну, думает, пропал. Кричать — никто не услышит, да и стыдился: охулки бы от рабочих не нажить, — мол, хозяин чана с красками испугался. Трясется Яков от страха и спрашивает:

— Чей ты такой?

— А я — домовой. Старший в нашем роде, проживаю вот в том чане на дне, под дубовой доской. Не посмей меня выкуривать отсюда. В одночасье всей твоей фабрике крышка. Не оставлю камня на камне. Я ни креста, ни ладана не боюсь.

Яков пятится, пятится в потемках, да с перепугу никак дверь не нащупает, куда ни ткнется — или стена, или чан. Сам все — подальше от чана. Шарит, скобку ищет. А домовой за ним по пятам. Потешается, ему потеха, а Яшке слезы. «Богородицу» начал.

А домовой ему:

— Ты, — говорит, — читай не читай, меня молитвой не смиришь. Теперь ты в моих руках. Давно к порядкам на твоей фабрике присматривался, все молчал, ждал, что дальше будет. Теперь время приспело поговорить нам с тобой начистоту. Несправедливо ты, Яков, живешь. Фабричных задавил работой да штрафами, плохое твое обхожденье с людьми. Норовишь рабочего человека живого с потрохами проглотить. Вот и сегодня ни за что, ни про что трешницу с Акима сбросил. На чужих пятиалтынниках богатеешь? Вот я с тобой ныне и разделаюсь по справедливости. Подумай, может, образумишься?

А сам ни на шаг от Якова не отстает, на пяташки ему наступает, вокруг чанов гоняет, метлой по затылку постукивает. Яков оправдаться хочет.

— Ну, ты сам посуди, ты в чане живешь. Какая в нем краска? Всю коммерцию мне испортили. Какой я убыток через Акима принял. Нешто так красить можно?

— Не через Акима, а через немца. Не Аким немца к работе приставлял, а ты. Похаживай, похаживай, — поторапливает Якова, сам знай метелкой то по затылку, то по загорбку постукивает.

Споткнулся Яков, а домовой на него насел и ну щекотать. Яков сроду щекотки не переносил. По полу катается, пыхтит, сопит, а домовой знай тешится, дескать, поминать меня будешь. Так укатал, что Яков язык высунул, ни жив, ни мертв, словно выкупанный. Домовой приговаривает:

— Думай, думай, выбирай: или — в чан со мной, или уважь народ свой.

Пришлось Якову согласиться.

— Ладно, — говорит, — так и быть, коли ты против меня, обратно накину трешницу Акиму.

Домовой недоволен.

— А другие чем хуже Акима? Накидывать, так всем накидывать: и мытильщикам, и ткачам по пятиалтынному.

— Ладно, накину, только отпусти. — согласился хозяин.

А домовой все не отпускает.

— Подожди, — говорит, — я с тобой еще позабавлюсь.

Снял с Якова поддевку и картуз, на себя надел.

— Вставай! — приказывает. Отворил дверь: — Вываливайсь, да не обертывайсь. Обернешься — в каменный столб обращу и будешь потолок в ткацкой подпирать. — На прощанье Якову такой наказ дал: — Обещанного не исполнишь — плохо тебе будет. Второй раз наведаюсь. Что по справедливости делать станешь, я показываться не буду; что несправедливо поступишь — упреждение сделаю, сначала палец свой пришлю тебе…

Яков обещал все сделать по-справедливому.

Утром пришел сердитый, но на народ не кричит, как раньше, молчком дуется. Приказывает краски вылить:

— Выкатите вот этот большой чая с краской да изрубите его на дрова.