Серебряная пряжа

Сама не богата, но чисто одевалась, любила, чтобы и место в чистоте было. Пока съемщицы наработанное снимают, она замок заведет, ремень осмотрит, коли какая задирина — мастера покличет. Минутой дорожит, минута — катушка, секунда — веретено, а за веретено полгроша да причтется. Отработать долг торопится. Нужда что не делает. И катушки посмотрит, и заправку ровницы в барашках поправит, все боится, как бы браку не наработать, чтобы мычка на веретенах не оборвалась. Обрыв на веретене — самое плохое дело. Оборвется — присучивай, а с присучкой что за ровница. Так Настя, когда случается обрыв, на стыке присучку и приглаживает и приглаживает, обеими руками и вверх и вниз, словно перед лентой свою вину замаливает. И все это делает в один момент: обернуться не успеют, а она крутнет ровницу на мычке, глядишь — концы на стыке уж соединились. Опять веретено в ходу. А зазевайся, и на других веретенах обрыв получится.

Все на работу Настину любовались. Сам Захарка зайдет когда проведать, встанет против Настина банкаброша и все смотрит, смотрит, будто собирается съесть ее. Бабенки подшучивали тихонько над Настей — приглянулась-де Захарке.

Захар ходил не за тем, он все хотел понять, что за секрет такой у Настасьи. Сколько ни пялил глаза, не разгадал, что к чему. Ума нехватило.

Сменяет Настя валик с задиринкой, приговаривает:

— Эх ты, валик, сударик ты мой, занозой сейчас у меня ровницу оборвешь. Иди-ка отдохни к мастеру.

Другой валик поставила. Слышит, в цеху Захарка рвет и мечет, на рябую банкаброшницу кричит: уж больно баба-то была некультяписта, с ленцой. Сама неумытая ходила и банкаброш свой в таком же теле держала. Влетело ей от Захара.

— Что ты, чортова перешница, за мычкой не глядишь? Присучка на присучке. Такую ровницу хошь дать да денежки хозяйские получить. — эдак-то не поддудит. Все в брак пущу. Машина, смотри, вся седая, вся в пуху!

Схватила рябая щетку и ну махать ей без ума, валит пыль прямо в товар, в наработку. Еще хуже. Пыль-то смахнула, а на валу навивка. Захар за валик, а на нем грязи — в полвершка. Тут он и совсем ополоумел.

— Ворона ты, ворона рябая. Сама не умываешься — твое дело, а за машиной следить положено…

Рябая, не долго думая. — плесь керосину на валик. Взять рванину да протереть валик досуха не догадалась. Ну и настряпала: после керосина лента еще грязнее стала. Ровница и пошла грязная. Схватил Захарка банкаброшницу за космы и потащил к Насте. Та как раз валик протирала.

— Учись, чортова кукла, до седых волос дожила, а ума не накопила, вот как добрые люди делают, вот как протирают, вот с чего у них ровница и бела и мягка…

Настюха взяла в обе руки рвань: в одну спрысну-тую керосином, а в другую сухую, протерла досуха. Валик заиграл. Пошла лента чистая. Рябая сдуру и брякнула:

— Что ты мне на нее пальцем показываешь? Ей чорт болотный помогает. Она своим волосом задарила его. Нечего нас по ней равнять. Все равно пряжа из ее ровницы только чорту на сорочку погодится.

Захару опять такие слова толчок дали. Да, все говорят, что дело у Настасьи нечисто. «Обидел я ее, как бы чорт не нагрел мне спину».

Поглядел, как Настя ласково обращается с веретенами, решил словом ее задобрить:

— Ладно, девка, не сердись, дам на подсолнухи к святки поверх отцова долга. А ты обучи всех работать по-своему. Растолкуй им, как и что. Я сам в твоей работе секрет не разгадаю.

Настю таксе зло взяло, все, что думала, на ладонь и выложила, безо всяких заковык:

— Кто хочет, пускай своим умом доходит. Мой секрет весь на виду. У нас — не у вас, ничего тайком не делается. А какой им прок от того, что они прясть будут так же, как я? Снимут ровницы вдвое, а нарядней не оденутся, слаще не сопьют, не съедят.

Захар ухмыльнулся.

— Полно, — говорит, — дурешка дурь молоть. Что жа ты сама торопишься?

— Потому и тороплюсь: отработаю отцов долг — и до свиданья. Случится итти мимо твоей фабрики, крюку версту дам, обойду ее, а с тобой встречусь, два раза обернусь.

— Да что я, чорт, что ли?

— Чорт не чорт, а привязал меня на два года к ровнице. Ловко удумал.

Сама на Захарку и не глядит. Горделивая была. Как услышал Захар планы ее, не полюбилось ему. Видит он, что Настюха втрое больше других сделает. Этак-то прибыльно. А два-то года пролетят скоро. Он и отмочил такую штуку:

— Я, сударка, в те поры ошибся, отец не за два года получил, а за пять, в конторе еще расписка лежит с его крестом.

Понятно, откуда появился второй-то крестик. Услыхала Настасья, и руки у нее опустились. В гроб Захарка вгонит, совсем закрепостит. Не знает она, как и быть. Получается тонкая нитка, да горька, конца-края ей не видно. Втемяшилось Захарке, что на волосах Настасьиных можно понажиться. Снова начал приставать к ней: продай да продай.

Она — ни в какую. Опять подкараулил у кабака Настина пьяного отца, тот за целковик еще крест поставил на Захаровой грамоте, а в ней значилось, что продает он свою дочь навечно. Захарке того и надо было.

Прежде хоть надеждой себя тешила — отработаю свой срок и вырвусь, а теперь закабалил ее отец. Не выкарабкаться девке. У Захара ноготь цепкий.