Серебряная пряжа

На ту пору спозналась Настя с душевным молодцом Трифоном. Он у сушильных барабанов работал. Всеми статьями парень взял. Приглянулись друг другу, да так вскорости приварило их, — один без другого жить не чают. Столковались о свадьбишке. Захар им ножку тут и подставил: за освобождение больше тысячи потребовал. А где им взять? Захар свое гнет, советует Насте:

— Денег у тебя нет, сам знаю. За это давай мне косы. Чего жалеть, другие вырастут.

То ли в смех, то ли всерьез полюбопытствовала Настюха, много ли даст Захар за ее косы. Тот отвечает:

— Твой товар, твоя цена. Проси по совести.

Настюха прикинула.

— Если просить по совести, стоят они всей прядильной. И хозяину после покупки придется встать рядом со мной за банкаброшем.

Обиделся Захарка, торговаться кончил, думает. «Доведу тебя до узелка, до петелки за твой язык…»

Дома Настя отца спрашивает: что ей делать? Хозяин проходу не дает — косы торгует. Косы просит, да и нужда совсем забила. Думала, что отец хоть словом утешит: душевно-то слово человеку в беде дороже золота. Отец с похмелья присоветовал:

— Так что, продай, коли цену мало-мало подходящую сулит.

Заревела девка, крепко обидел ее отец.

— Эх ты, — говорит, — батюшка, ты не только мамкины платки целовальнику перетаскал, ты и ум свой в кабаке оставил.

Однова идет она со смены с Трифоном, кручинится, о своем горе сказывает: как жить-быть, где выход искать?

Трифон подумал, подумал и так расплановал:

— Продай ему косы, деньги возьми вперед, а там видно будет.

У Насти ноги подкосились, ровно земля под ней заколебалась.

— Ну, отец — ладно, что с пьянчуги взять? А ты? И ты с отцом в одну дудку дудишь? Что ты посоветовал? Нынче хозяину косы приглянулись, завтра другое приглянется. Тоже — скажешь — продавай? Нет, прощай лучше. Руки, силу свою, здоровье продаю, а красоту свою, душу свою ни богу, ни чорту не продам, пока в уме хожу.

Больше с Трифоном и говорить не стала. А он и на другой и на третий раз то же советует:

— Продай, не бойсь! У Захарки не только капиталу, а и самого его нехватит, чтобы твои косы откупить.

Что Трифон задумал, всего невесте не рассказывает, а с продажей поторапливает.

— Ты не бойсь, только слово молви, когда стакнешься, и все сделай, как я скажу. Не подымет Захарка твоих кос, тяжелы они, не по плечу ему.

И согласилась Настасья. С Захарки задаток взяла и за проработанное получила. Говорит ему:

— Угадал ты, не простые у меня косы, в воде они мне подарены, в воде их только и снять можно, а иначе вся сила из них улетит. Тогда и в ровницу их не вплетешь. Бери в полночь железный ларец, ножницы да свечку и приходи к кустам на Уводь, за город, только ни слова никому, чтобы сделку нашу не подсмотрели и зря твой капитал не пропал.

Вечером Захарка на Уводь отправился. Наметку-накидушку для близиру захватил, вроде как рыбачить собрался.

На берегу Настя ждет. Как на посаде сторож выбил двенадцать часов, Настя обошла вокруг куста три раза и в чем была махнула в речку. Вода по пазушки.

— Ну, — зовет, — иди снимай! Мать моя разрешение на продажу дала! Вот она сейчас около моих ног плавает. Прыгай ко мне!

Захара оторопь взяла: боится прыгнуть — прыгнешь, и нивесть — вылезешь на берег или нет. Стоит, кумекает. Не рад, что связался с девкой. А Настюха кричит:

— Последние минуты, мать уплывает, тогда и топором мои косы не отрубишь, а деньги я обратно не отдам!

Захара оторопь взяла: боится прыгнуть — прыг-прибыло, перекрестился — и бултых в реку с ножницами.

— Стриги, — кричит Настасья, — твоя взяла! Обзолотишься ты на том свете моими косами.

Только Захар до косы дотянулся, приноровился с ножницами, чтобы отрезать по самый затылок, вдруг наметкой накрыло его, словно сома, да и поволокло к омуту. Узнал, почем девичьи косы, и поплыл по реке, пока его мужики не вытащили.

А Настасья с Трифоном поженились чин по чину. И жили не так чтобы бедно, на хлеб-соль сами себе зарабатывали, детей в люди вывели, на хорошие должности устроили.

Фабричная косточка

Про бывалошное вспомянешь — и взгрустнешь, и посмеешься.

Помню, работал у Антона Гандурина мастером Клим Демидыч Кислов. Усы пушистые, как у сибирского кота, двумя метелками торчат в стороны, лаковые сапоги начищены, хоть глядись в них. Оденется, что твой управляющий, не уступит.

Хвастун был, какого и свет не видал. Перед кем нужно гнулся, а домой явится — все перед ним по одной половице ходят, в полдыха дышат. Дома — он царь и бог.

Домашние приноровились к Демидычу: коли вошел он да фыркнул у порога, ну, значит, ничего ему не говори кроме: «Сейчас сполню, Клим Демидыч».

Охоч до чаю был: один с самоваром управлялся. В воскресенье как утром сядет за стол, до вечера не вылезает. Кухарка Федосья раз пять самовар подогреет.

Любил, чтобы в сарайке углей про запас всегда куля два стояло. Углями ведала Федосья. Бездомна, бездетна она была, с девок и жила из-за хлеба у Кисловых. Привыкла к их дому, состарилась, оглохла, хоть в колокол около уха звони.