Серебряный меридиан

Я только что прозрел или родился…
Смотрю я молча. В сердце и в висках
Сознанья нет. Но вес мой перелился.
В сосуд… На свет? На волю? Я в тисках?

Вдруг — словно шелк в ладони. Шум и всплески —

О грешное, тяжелое кольцо.
Я знаю контур… купол Брунеллески…
Флоренции цветущее лицо…

Я ощутил — не краскою, не звуком

Я на земле. Дышу или… стою?
Вдруг: больно мне!
И правда — точно руку
Вложили с чем-то тяжким… в грудь мою.

Я словно что-то видел, что-то слышал.

Но где я был — не знаю ничего.
От голоса меня тревожат вспышки
В глубокой мгле сознанья моего.

Ожоги тренья… словно озаренья…

Горят в локтях, ладонях и ступнях.
Нас обжигают первые мгновенья,
Как родниковый ключ в камнях, в корнях,

Ключ ледяной…

7 декабря мы начали записывать аудиокнигу — роман Джима «А лучшее в искусстве — перспектива».

— Свой театр у микрофона — это моя мечта. Давняя, — призналась я после очередной записи.

— А просто театр?

— Тоже мечта, только в степени.

Театр — неожиданный зигзаг удачи, как оказалось, развернувший передо мной прямое до горизонта полотно дороги всей судьбы.

Я посвятила Маффина в свои сердечные тайны. Самый близкий из моих друзей сказал мне то, в чем я не решалась признаться самой себе.

— Работать для театра и в театре — разве это не твое?

— Мое.

— Так чего же ты ждешь?

— Не я жду, а Джим.

— Мне кажется, ты не замечаешь очевидного.

— Может быть. Или мне кажется это слишком хрупким. Но мне это нравится. Вот послушай:

Куда дорога поведет,
Куда придет мой путь далекий?
Я на восток смотрю, на доки,
И будто сердце к ним зовет.
Как нетерпением полны
Теперь идущие недели!
Ты знаешь, как всегда радеют
Для исполнения мечты?

Помню, как мы играли в снежки в Эджерли-Холле на лужайке перед домом в первый день Рождества, которое в том году выдалось на удивление снежным. Джим в мягких вельветовых джинсах, тонком джемпере поверх белой футболки, с длинным шарфом на шее, в короткой расстегнутой куртке армейского покроя, соскочив с каменной террасы, перемахнул через парапет, слепил первый снежок и запустил в меня. Девчонки — Линда, Энн — не отставали. Только Форд держался, пока Мартин не повалил его в снег. Было хорошо здесь среди дорогих мне людей. Прошло всего несколько дней, когда я проснулась с ощущением, что это мой дом. Десятого января наступила моя любимая зимняя оттепель, когда снег, особенно на склонах, превращается в зернистое крошево и становится скользким настолько, что будь то обувь, лыжи или шины, все теряет сцепление и разгоняется с холодящей скоростью. Тишина и свежий воздух под пасмурным небом. Мягкий, влажный, теплый и прохладный одновременно. И шум в нем откуда-то из-за горизонта. Весна издалека уже идет сюда, к Эджерли-Холлу.

А я все приглядываюсь к Джиму. Мне почти не приходилось общаться с людьми, так подолгу и часто живущими за городскими пределами. Он — неотделимая часть природы. Точно дерево или облако. Его глаза глядят так же, как смотрят листья клена или, скажем, боярышника. Я не первая заметила это.

Деревья, только ради вас,
И ваших глаз прекрасных ради,
Живу я в мире в первый раз,
На вас и вашу прелесть глядя.
Мне часто думается, — Бог
Свою живую краску кистью
Из сердца моего извлек
И перенес на ваши листья.

И если мне близка, как вы,

Какая — то на свете личность,
В ней тоже простота травы,
Листвы и выси непривычность [192].

Это и о Джиме. «От простоты травы» и «выси непривычности» его естественность и природная мудрость, широта взглядов и уверенность в себе, что так выделяет его и привлекает к нему.

Широкие окна библиотеки со стороны главного фасада дома смотрят на газоны, реку, просторные поля за ней и лес, изогнутый подковой, на горизонте. Справа видны мост и подъездная дорога. Она скрывается за правым крылом дома.