Серебряный век в нашем доме

Те ошибутся, кто в нем увидит неприятие Революции. В нем только сердце, оскорбленное, как говорится, в лучших чувствах своих некоторыми предателями Революции, обращается к душе с язвительным искушением. Но в последних двух строчках услышим ответ души, у которой своя большая правда.

Эта записка, авторский комментарий к “Искушению”, стихам о вечной распре между толпой и художником, где слышен горестный вопль отвращения к тихому аду, но не космическому с оборвавшейся звездой и горькой водой, а к тому, что могло бы увидеться в раме окна, распахнутого на великолепие Невского и Мойки.

О беседе с душой и ее участии в споре – в следующей главке.

Листок пятый. “Баллада”

В те годы, когда я знал Ходасевича, он переживал, очевидно, трудный внутренний кризис. Его можно проследить по стихам, собранным в “Тяжелой лире” – в это время он написал, по-моему, свою лучшую книгу. Причем это было просто буквально на моих глазах, то есть он мне читал еще даже не оконченные стихи.

Так, у меня на глазах писалась в декабре 1920 года “Баллада”. Он был в почти физической лихорадке вдохновения, когда работал над этими стихами. Я заходил в то время к В.Ф. чуть ли не каждый день. Он читал мне строфы еще не оконченного стихотворения, помню, как он радовался столкновению беззвучного цветения снежных пальм с металлическим стуком часов.

Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.

Ведь для его стихов вообще очень характерно столкновение высокого стиля с прозаизмами, переход от пафоса к прозаизму. Пафос и в стихах и в разговорах внутренне сдерживается крутым спуском к прозе:

Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь —
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, скатившейся[213]

в ночи…

Бог знает, что себе бормочешь,

Ища пенсне или ключи.

(“Перешагни, перескочи…”)

У него и в стихах, и в жизни пафос всегда был в столкновении с обыденным. Необязательно в стихах был отход от пафоса вниз, как вот, о поисках ключей. Иногда обратный ход – от обыденности к пафосу, как в “Балладе” или, еще обнаженней, в стихах, обращенных к кормилице. Там после четырех спокойных повествовательных строф – внезапный взлет:

И вот Россия, “громкая держава”,
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя…

(“Не матерью, но тульскою крестьянкой…”)