Серебряный век в нашем доме

У меня хранится первый чистовой список “Баллады”, моему брату В.Ф. подарил два черновика ее с вариантами, на одном из них дата: 9–20 декабря.

Почему они названы “Балладой”? В них нет драматизма внешнего сюжета, нет и романтики – характерных признаков жанра. Жалею, что не спросил тогда <об этом> Владислава Фелициановича. Но понимаю так: свойственный жанру баллады фантастический элемент – появление Орфея. А балладный драматизм перенесен на события внутренней жизни – драматичен труд поэта. Особенно это чувствуется в строке черновика, позже измененной:

О эти бессвязные речи!
Я сам не могу их понять.
А пальцы вплетаются в пальцы,
Никто их не мог разорвать.

Тут мне придется вступить в спор с отцом: как это “нет драматизма внешнего сюжета”? Драматическая борьба земного и небесного – это ли не сюжет?! В “Балладе” завершается битва внутреннего “тихого ада” с Орфеем, спустившимся в подземный мир души. Ад Ходасевича в первых строфах “Баллады” обретает реальные черты, он видим, слышим и осязаем. Поэт помещает себя в тот же ряд, относит себя к мертвому миру, бездушному и бездыханному, он сам достоин тех же чувств, что окружающая его рухлядь: “как жалко себя и всех этих вещей”. Высшая точка осознания, признания своей бездуховности – часы, что с металлическим стуком бьются в груди на месте (читай: вместо) сердца.

“Тяжелая лира” – книга, на плацдарме которой разворачивается битва души и тела. Ключевая ее тема, борьба главных действующих лиц, Земного и Небесного, прослеживается на всем ее протяжении. В заключительном стихотворении она достигает апогея и тут разрешается: катарсис, преображение, победа души. Подобно Орфею мифическому, Орфей Ходасевича покидает темные мрачные недра (в данном случае – недра, “ад”, человеческой души), поднимается к свету и, как Аполлон Орфею, вручает поэту знак его призвания. Тяжелая лира, подарок Аполлона Орфею, Орфеем утяжеленная на две струны, явилась тут как символ возрождения.

Рост души, путь к ее победе – сюжет этой книги. Подготовка к тому началась загодя. В период размышлений о переезде в Петроград 3 октября 1920 года Ходасевич писал Павлу Щёголеву: “Горький сулит мне в Петербурге всякие блага земные. Это хорошо, но благ небесных он мне не даст, а без них трудно”[214]. В этом письме речь идет не о творчестве, не о стихо-творчестве, а о более скромных, скорее даже “земных” занятиях: “…как Вы думаете, сыщется ли мне в Петербурге работа порядка историко-литературного, самого кабинетного, самого кропотливого? Это как раз то, чем я давно мечтаю заняться, и это единственное, что меня сейчас может «среди мирских печалей успокоить»…”[215]

Цитата из “Бориса Годунова” многозначительна – выход из внутреннего ада в тот момент видится поэту в работе исследователя, скорее, архивиста – именно она приравнена к благам небесным.

Тут не попытка смирения, не унижение паче гордости. Здесь душа поэта еще скромница, она ищет всего лишь покоя, спасения от мирских печалей. В ту пору он с трепетом любуется ею, он лелеет “святой союз” души с непрочным некрасивым телом, тем оправдывая его существование.

И как мне не любить себя,
Сосуд непрочный, некрасивый,
Но драгоценный и счастливый
Тем, что вмещает он – тебя?

(“К Психее”, 1920)

Он пытается ее, легкую и падучую, сберечь, удержать. Нет, не дано! Душа обретает независимость. В одноименном стихотворении (январь следующего года) она смотрит на поэта свысока, она далека, чужда, равнодушна:

На высоте горит себе, горит —
И слез моих она не осушит:

И от беды моей не больно ей,

И ей невнятен стон моих страстей…

(“Душа”)

В апреле 1921 года душа-Психея видится поэту в ином обличии: она прикидывается простушкой, не внемлет вдохновению, что ей “твердит свои пифийские глаголы”, робко отвергает “Дар тайнослышанья тяжелый” и лишь позднее, в июне решительно и болезненно заявляет о себе:

Прорезываться начал дух,
Как зуб из-под припухших десен…

(“Из дневника”)