Серебряный век в нашем доме

Образ, сниженный до уровня физиологии как процесс болезненный и, может быть, не желанный, отсылает нас к пушкинскому “Пророку” с его садистским описанием членовредительств, сопутствующих превращению одного из “сынов ничтожных мира” в высшее существо, и глубже, к “Диалогам” Платона, где весьма детально изображено обретение душою крыльев и, таким образом, способности летать[216].

В “Пробочке” (сентябрь 1921 года) соотношение сил меняется: там душа перешла в наступление, она сильна и безжалостна:

…незримо
Жжет и разъедает тело…

Спустя еще месяц окрепшая, прорезавшаяся, “взыгравшая”, диктует поэту свои вкусы и навязывает свое представление о мире:

Ни розового сада,
Ни песенного лада
Воистину не надо —
Я падаю в себя.

На все, что людям ясно,

На все, что им прекрасно,
Вдруг стала несогласна
Взыгравшая душа.

Небесное выходит на первый план, становится ощутимей земного, потустороннее и реальное меняются местами: земное переходит в область воображаемого, оно расплывчато, туманно (“легче дыма”), несущественно: так, морок, ночной кошмар, всего лишь дурной сон, не более того.

Мне все невыносимо!
Скорей же, легче дыма,
Летите мимо, мимо,
Дурные сны земли…

(“Ни розового сада…”)

Замечательно, что в число отвергнутых примет земного входит и “песенный лад”, главная ценность поэта, и “розовый сад”, непременный атрибут и символ классической поэзии, и что Владислав Ходасевич перекликается тут с литературным антиподом, столь чуждым ему Владимиром Маяковским, в том же 1921 году призывавшим:

…плюньте
и на рифмы,
и на арии,
и на розовый куст,
и на прочие мерехлюндии
из арсенала искусств.

(“Приказ № 2 армии искусств”)

Можно продлить сопоставление и расслышать в отказе от “песенного лада” ощущения, близкие тем, что звучат у Маяковского в поэме “Во весь голос”, поднимающие на смех барские садоводства “поэзии – бабы капризной” от простецкого “Засадила садик мило” до изысканного “Таратина, тара-тина, т-эн-н…” из “Цыганского вальса на гитаре” Ильи Сельвинского.

Но вернемся к “Тяжелой лире”. В “Элегии” (ноябрь 1921 года) душа обретает нездешнюю смелость и силу, недоступные поэту, и в своем высокомерии покидает его:

Деревья Кронверкского сада
Под ветром буйно шелестят.
Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешений, ни услад.
<…>
Моя изгнанница вступает
В родное древнее жилье
И страшным братьям заявляет
Равенство гордое свое.

И навсегда уж ей не надо

Того, кто под косым дождем
В аллеях Кронверкского сада
Бредет в ничтожестве своем.

(“Элегия”)

Тут уж нам предлагается вспомнить Тютчева:

Пошли, Господь, свою отраду
Тому, кто жизненной тропой,
Как бедный нищий мимо саду
Бредет по знойной мостовой…

(“Пошли, Господь, свою отраду…”)

– и мы послушно его вспоминаем.

Однако поэт не смирился с тем, что навечно покинут: он верит, что душа опекает его, руководит его земною жизнью, он ждет ее подарков и хотел бы под ее крыло спрятать, на ее путь увлечь своих друзей (“Друзья, друзья! Быть может, скоро…”, декабрь 1921-го). Чтобы достичь высокого, следует уйти в глубину внутреннего мира, отринув заботы о теле, слиться с душой, погрузиться в нее, “упасть”, утонуть, стать бестелесным. Снова пройти путем зерна.

В Петрограде и внешние обстоятельства тому весьма способствуют: забота о теле стала к тому времени неразрешимой задачей, а душой личность могла покамест распоряжаться (как мы знаем, со временем советских граждан и того лишили).