Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Свобода формы и фантазия писателя восхищают художника. Столь же свободен и причудливо изобретателен в фантазиях он сам. Им обоим свойственно «ночное зрение» (выражение Д. Мережковского), способное раскрывать потаённые стороны жизни, незаметные при ярком свете. Спустя годы Алексеев вспоминал: «Иллюстрируя эту книгу, я находился перед писателем, который с помощью слов внушал образы художнику, каким был я. Он просил меня занять его место». С поэтикой Андерсена соединились изящество алексеевского стиля, виртуозность исполнения. Художник писал: «Не барабанная дробь, а виртуозное глиссандо – лейтмотив этой серии», то есть лёгкое и быстрое скольжение, как в музыке пальцами по инструменту – от одного звука к другому. Он выбрал для передачи этого «глиссандо» любимую акватинту.

Лунный свет – главный в изображении. Богатство его преображений неисчерпаемо, бесконечно. Рождаются образы-символы, настраивающие на мистические размышления. Похоже, художник испытывает психоделическое состояние, находясь под его завораживающим воздействием, которое приводит к неизбежному переживанию краткости земной жизни. Переходы белого в чёрный, их мерцающая плавность или, напротив, резкость – восхитительно волнующи, артистичны, полны глубокого философского смысла о бренности всего сущего. В первый вечер, в который луна навещает художника, она описывает поразившую её поэтичную ночную сценку на берегу Ганга: девушка со светильником в руках гадает о судьбе возлюбленного. Героиня сравнивается с библейской Евой, не знавшей, что такое одежда: «Вдруг из чащи вышла молодая девушка, лёгкая, как газель, прекрасная, как сама Ева, истая дочь Индии, поражающая какою-то воздушной прелестью и в то же время пышной роскошью форм». Нежно светится её обнажённая, целомудренно обрисованная фигура. Мастерски передаётся мерцание светильника, прикрываемого трепетными девичьими пальцами, создавая поэтическое, андерсеновское настроение: «Сквозь тонкую кожу просвечивали самые мысли девушки». Художник воспевает жизнеутверждающее торжество красоты человеческого тела, как в других иллюстрациях с обнажённым юношей и голенькой малышкой.

Его увлекли главные темы «лунного» цикла: театр – водная стихия – дорога – образ ребёнка – пейзажи-настроения. И, добавим, смерти, о которой он напряжённо размышлял. Неприятие художником всякого насилия заметно в иллюстрации к 5-му вечеру, где мы видим искажённое предсмертной судорогой тело уличного мальчугана-подростка, прорвавшегося с революционной толпой в тронную залу французских королей.

Но вернёмся к театру. Первое увиденное Андерсеном в родном Оденсе театральное представление перевернуло его душу. Покорение Копенгагена он начал с театра, в котором ему доведётся выступать и где будут поставлены его пьесы. Он продолжал их писать почти всю жизнь. Из 33 вечерних рассказов месяца пять посвящены театру. Алексееву тоже близка была тема театра и небезразлична судьба артистов. Он откликается в своих иллюстрациях на эту тему весьма необычно. В иллюстрации к 4-й миниатюре актёры представлены контурно-прозрачными, динамичными силуэтами: пьеса идёт на сцене превращённой в театр конюшни маленького немецкого городка. Кто они, эти актёры, для этой сытой и равнодушной публики? Призрачные фигуры? Зря надрывающиеся лицедеи перед самодовольными зрителями?

В истории 12-й действие происходит в Помпее, древнем городе мёртвых: «Сцена была всё та же: каменные кулисы и две арки, через которые виднелась та же декорация – сама природа: горная цепь, идущая от Сорренто к Амальфи». Алексеев рисует не минутный триумф великой певицы, поющей для друзей, а ту романтическую поэзию древних развалин, на фоне которых человеческая жизнь – мгновение: «Общество удалилось, но развалины стоят по-прежнему и простоят ещё столетия». Рифмующаяся игра теней, чёрных колонн и арок, зияющих оконных отверстий и шероховатых ступеней, овальных высветленных горных вершин на заднем плане на фоне мерцающего «лунного» пространства и – ностальгическая графическая мелодия.