Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Пророческий сон беременной Анны Алексеев воплощает в сцене, где Каренина бредёт в полутьме собственной спальни с горящими свечами в руках и в длинном белом платье-саване. Отсветы, падающие на тёмные стены от дрожащего пламени свечи, напоминают гигантские рога сатаны, венчающие овальную голову странного мужика, сидящего напротив в углу, а на полу – мерцающее овальное белое пятно как провал в преисподнюю. Не отличая подлинное от мнимого, Анна даже с завязанными глазами (художник дважды повторяет этот мотив, словно подчёркивая символическую слепоту героини) упрямо движется к тупику, к драматическому финалу своей короткой жизни.

Постепенно образ смерти в офортах становится всё страшнее. Анна едет к Долли в «покойной коляске, чуть покачивавшейся своими упругими рессорами на быстром ходу серых». Только открытую коляску (всё – чёрные тревожные силуэты) везут два лошадиных скелета, неторопливо перебирающих оголёнными костями, мимо погружённых в туман домов со странными белыми окнами. Мистическое видение Анны, находящейся в пограничном состоянии перед самоубийством, повторяется в нервном полубреду: «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», – подумала Анна, и, вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери». На её лице под вуалью был ужас. А «мужичок, приговаривая что-то, работал над железом». «Мужичок», что, скорее, плод больного воображения Анны, по Алексееву, уже и не «мужичок», а некий инфернальный кошмар. Он держит какую-то железку, стоя перед чугунными колёсами, железными паровозными цепями и винтами.

Алексеев помечает: «Нос» – на своём эскизе к будущей иллюстрации, которая хранится в швейцарском фонде. Существо с носом вместо лица, торчащим из одежды странной карликовой фигуры, напоминающей крота из сказки Андерсена, вызывает брезгливое чувство. Какие ассоциации охватывали художника? Над «Носом» Гоголя он работал ещё в начале своего творчества, а в 1961 году создаст знаменитый анимационный фильм, не менее мистический, чем гоголевская повесть.

В сюите лицо Анны крупно, узнаваемо дано дважды: в состоянии забытья после плотской близости с Вронским и в её смертный час. То же округлое, молодое лицо, с теми же чертами, но с полуоткрытым ртом и распахнутыми, невидящими глазами, застекленевшими: «закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжёлыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах выражение». Такой её воспринимает Вронский. Чьими глазами она дана художником? Безжалостны эти глаза. Раздавил Анну не поезд, а её греховная страсть? Читаем у Набокова: «с самого начала идея смерти присутствовала на заднем плане её страсти, за кулисами её любви, что теперь она будет двигаться по направлению, указанному ей во сне, и поезд, то есть кусок железа, уничтожит её тело».

В иных смысловых ритмах существует жизнь Левина. Ей уделено едва ли не больше внимания, чем судьбе Анны. Первое же появление Левина полно динамики. Он стремительно взлетает по лестнице – вверх – навстречу стоящему неподвижно Облонскому. Большие пятна света, пронизывающие эту сцену, переданной самой композицией и жестами Левина: эмоциональным всплеском – так начинается его восхождение, нравственное и человеческое. Его пластический образ полон скрытой силы и энергии. Застывший на ступеньке Облонский обращён вниз: кажется, не только к Левину, но и в целом к иному, телесному низу (как сказал бы М.М. Бахтин), к низменным плотским радостям бытия – если рассматривать эту сцену на условном, символическом уровне, пытаться понять её скрытый смысл, которого немало в графике Алексеева. На другой иллюстрации за спиной Кити, с восторгом смотрящей на Вронского, в мистически-пророческом пространстве зеркала, в будущем зазеркалье её судьбы, видим мрачное лицо Левина, её подлинного суженого, воспринимающего влюблённость любимой девушки как драматический крах надежд на счастливое супружество. Алексеев создаёт психологический портрет Левина, размышляющего о себе: «Да, что-то есть во мне противное, отталкивающее… Да, она должна была выбрать его. Так надо, и жаловаться мне не на кого и не на что. Виноват я сам. Какое право имел я думать, что она захочет соединить свою жизнь с моею? Кто я? И что я? Ничтожный человек, никому и ни для кого не нужный». Левин мечтает о женитьбе на Кити так целомудренно и трогательно, что художник изображает их целеустремлённо летящими в таинственных параболических переплетениях – куда-то в надмирное пространство.