Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Читатель волей-неволей может находиться под впечатлением от кинематографической Анны – живой женщины, говорящей, движущейся, заворожённый её нервной убедительностью и невольно живущей в памяти, не как актриса Татьяна Самойлова, скажем, а как подлинная Анна. И трудно от неё такой отрешиться (как и от кинематографических Вронского, и Стивы, и Каренина). И удовлетворён, видя похожих героев в иллюстрациях. У Алексеева такой похожести нет и быть не могло. Мало того. «Пусть же перед моей Анной не восклицают: "Так она была такая? А мне она представлялась совсем другой". Конечно же, Анны никогда не было, и она могла быть такой с таким же успехом, как и совсем другой». Более того, Анна в разных ситуациях у него разная, всякий раз не похожая на только что изображённую, а какая она, на себя похожая? У самого Толстого она удивляется своей двуликости: «Не удивляйтесь на меня. Я всё та же… Но во мне есть другая, я её боюсь…».

Встреча Вронского с Анной – беседа на диване в гостиной княгини Бетси дана в мерцающих пятнах. Сцена в них утопает. Вибрирующими пятнами света Алексеев передаёт нервное напряжение, исходящее от влюблённых и наполняющее собой атмосферу комнаты. Лиц почти не видно – оба развёрнуты спинами в световых наплывах. В них – то смятение, в котором находится Анна. Она просит Вронского с ней не встречаться. В дверях – жалкая фигура Каренина: «Он (Вронский. – Л. К., Л. З.) смотрел на неё и был поражён новою духовною красотой её лица. Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то, что должно; но вместо того остановила на нём свой взгляд, полный любви. …В эту минуту Алексей Александрович своею спокойною, неуклюжею походкой входил в гостиную».

Лицо Анны – крупно. Округлое, молодое лицо. «Поэмой страсти» назвали современные исследователи (А. Зверев, В. Туниманов) роман: «как поэма страсти – физической страсти – "Анна Каренина" превосходит всё, что было создано до Толстого русскими авторами. Толстой нарушил негласно установленный закон молчания о подобных сторонах жизни». Но как? «Кто это? – думала она, глядя в зеркало на воспалённое лицо со странно блестящими глазами, испуганно смотревшими на неё. Да это я, – вдруг поняла, и, оглядывая себя всю, она почувствовала на себе его поцелуи и, содрогаясь, двинула плечами. Потом подняла руку к губам и поцеловала её». Алексеев, когда-то в чистоте своей юности потрясённый увиденным им в женщине эротическим чувством, бесстрашно создал образ телесного экстаза, «упоённости страстью» после первого любовного свидания. Только лицо. Закрытые глаза, сжатый рот. И пережитое счастье-страдание от физической близости.

Но вот фигура Анны с завязанными глазами (этот мотив повторится дважды): она не знает, куда несёт её судьба. Из-под платья виднеются лошадиные копыта с подковами, перед ней – барьеры, которые она не в силах преодолеть, кроме одного, за её спиной. Может быть, это, как пишут некоторые искусствоведы, «кентавресса»? Это и Анна, и Фру-Фру, погубленные эгоцентризмом одного мужчины. Параллель Анна – Фру-Фру будет развивать художник, изобразив любимую лошадь Вронского мирно пасущейся, но на привязи.

Парадный портрет Вронского сродни победительному портрету императора Александра Первого. Вронский так же безупречно сложён, и офицерская форма сидит на нём как влитая, на голове – высокий кивер с подчёркнуто пышным султаном из перьев, но нет главного – глаз. А значит, и живой души? И это особенно определённо будет выражено художником в момент трагедии с Фру-Фру на скачках. Тема погубленной жизни тут выражена в двух графических листах. Белеют две фигуры на поле ипподрома. Пространство листа и световые оттенки акватинты, как в сцене косьбы. Но здесь иная интонация, иное, щемящее, чувство. Пустынность поля и бескрайность неба. Как пространства жизни и смерти. Две миниатюрные белеющие фигуры, их разделяющие, – склонившегося Вронского над сломавшей хребет, поверженной Фру-Фру. Сновидческая сцена. «Вронский, к ужасу своему, почувствовал, что… он, сам не понимая, как, сделал скверное, непростительное движение… она затрепетала на земле у ног его, как подстреленная птица. Неловкое движение, сделанное Вронским, сломало ей спину… он, шатаясь, стоял один на грязной неподвижной земле, а перед ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным глазом».

Стоя над умирающей лошадью, «с изуродованным страстью лицом, бледный и с трясущейся нижней челюстью, Вронский ударил её каблуком в живот и опять стал тянуть за поводья». «Прелестным глазом», своим «прелестным глазом» (Толстой наделил Фру-Фру, как и Анну, прелестью) смотрит у Алексеева на Вронского – на другом листе – лежащая на земле Фру-Фру, и в этом взгляде уходящая из неё жизнь. А рядом – только ноги в сапогах, одна из которых грубо её попирает, и руки безжалостно тянут за поводья, стремясь поднять. И никакого миража. Это реальность. Как пишет Набоков, «он сломал спину Фру-Фру и разбил жизнь Анны»[129].