Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Поразительное впечатление производят оригинальные оттиски, если их рассматривать один за другим. Они были представлены в 2018 году на выставке в музее Л.Н. Толстого в Москве и в выставочном зале музея «Ясная Поляна» в Туле – из коллекции И. Стежки (Германия), которая приобрела на аукционе первый экземпляр авторских оттисков. Изображения действительно производят впечатление «жемчужно-серого сфумато», как удачно определил алексеевскую стилистику Жорж Нива. Петербургский искусствовед И.Н. Важинская объясняет, почему, с её точки зрения, Алексеев выбрал именно технику офорта с акватинтой: «Сложная техника акватинты позволила художнику создавать живописную пластику графического листа при помощи тональных плоскостей большого диапазона и разнообразия силы, формы и фактуры». Иллюстрации приобрели «многослойную, но высвеченную изнутри, переливчатую, словно живая ртуть, фактуру».

Выбор техники объяснил не раз и сам Алексеев. Офорт связан с исключительным проникновением художника в процесс рождения «хрупкого» образа, считал он. Бережное отношение к его созданию у него было поразительным. «Образ, предчувствуемый творцом, – анализировал Алексеев этот таинственный процесс, – неясен у него в мозгу – как галлюцинация. Только в процессе воплощения он приобретает точные пластические формы. Ритм этого воплощения – один из самых мощных факторов творчества. Создание офорта почти целиком происходит в воображении. Он не должен быть вымученным. «И нужно уметь передать тот импульс, внезапный взрыв возбуждения, верный и мгновенный рефлекс – то, что называется вдохновением». Офорт помогал Алексееву выражать по-своему и вдохновенно роман Толстого.

Французской писательнице Клодин Жермен, дружившей с Алексеевым и Клер и первой увидевшей иллюстрации к «Анне Карениной» на стене их мастерской, «словно вывешенными на просушку», они, с их «фантастическими размывами, подсвеченными лампами и люстрами», показались похожими «на маленькие люстры из венецианского стекла, которые освещали вход в мастерскую, то есть "русскую границу"». Такая живая фактура акватинты и офорта, как и алексеевская «кристаллизация», имеет глубокий смысл в его толстовской сюите, которая начинает «читаться» по-особому, тем более когда она в книге рядом с текстом. Чему посвящены призрачные, невесомые образы-тени, матово-бледные композиции?

«Был ясный морозный день… Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и по расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые берёзы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось, были разубраны в новые торжественные ризы». Не волнения Левина, не его встреча с Кити на катке у Зоологического сада, а поэтичное описание русской снежной зимы, само катание на коньках ностальгически занимает Алексеева. Милые, порой трогательно нелепые, скользящие по льду на коньках фигурки-силуэты, и парами, и поодиночке, самого разного возраста и умения, даже малыш с гувернанткой. Заснеженные, в инее, «по-толстовски» обвисшие всеми ветвями от снега берёзы. И русские домики. Редкое у Алексеева почти буквальное следование толстовскому слову.

А спустя несколько глав – движущиеся в медленном танце, таинственно белеющие женские фигуры в фижмах, в оборках под бледно светящимися огромными люстрами. Они в одном ритме – эти праздничные люстры с сотней горящих свечей и слабо озарённые их светом пластичные женские фигуры. Чуть подальше двое – она и он в захватившей их беседе. Никаких ревнивых глаз страдающей Кити, ничего из того, что мы, кажется, ждём от первого её бала. Во сне, в желанных галлюцинациях, всё бывает иначе… После драматических перипетий, уже в части пятой, – те же ритмы, те же парадные, округлые с мерцающими свечами люстры и такие же белеющие женские фигуры, в таких же прихотливых нарядах и причёсках, но уже застывшие в ожидании венчания Левина и Кити. Все фигуры, мужские в том числе, развёрнуты лицом к иконостасу, виднеющемуся в глубине. Во всём какая-то безотчётная тайна. «В самой церкви уже были зажжены обе люстры и все свечи у местных образов. Золотое сияние на красном фоне иконостаса, и золочёная резьба икон, и серебро паникадил и подсвечников, и плиты пола, и коврики, и хоругви вверху у клиросов, и ступеньки амвона… – всё было облито светом». На офорте – всё облито алексеевским, загадочным, бледным светом. Как сновидение.

И, конечно, косьба на заре. Тут сосредоточенное движение, иной ритм – ритм труда. Фигуры косцов в белых рубахах в слабом утреннем тумане, в одном ритме взмахивающих косами. У каждого – своя хватка. Миниатюрная по размеру композиция. Низкий горизонт, высокое небо и неровная линейка стремительно движущихся (зрительно – от нас) косцов – белыми силуэтами. Аллегория деятельной, трудовой, светлой жизни, к которой причастен Левин, так точно угаданной Алексеевым. Тут он узнаётся по фуражке и неопытному движению косой. А потом предстанет крупно – в белой рубахе и белых портах – с косой на плече и похожим на Льва Николаевича…